Глава 8

Происхождение современного западноевропейского общества и государства

Постепенная дефеодализация общества и государства на Западе

В истории западноевропейского социального и политического строя новое время было эпохой постепенной дефеодализации, т. е. эпохой освобождения общественных отношений и государственных учреждений от форм средневекового феодализма. В разных странах и в разные периоды этот процесс протекал различным образом, но основные его очертания были везде и всегда одни и те же. В экономическом отношении феодальный быт был организацией замкнутого натурального хозяйства, а в новое время происходит постепенное развитие промышленности и торговли, развитие денежного хозяйства и широкого обмена. В отношении политическом феодализм характеризуется строгим соединением государственной власти с землевладением, именно зависимостью первой от второго, между тем как в новое время совершается разъединение обеих этих сфер: землевладение само по себе, государственная власть сама по себе. В средние века осуществлялась настоящая «власть земли», в новое время явились на сцену и новые силы, действие которых преобразовало весь социальный и политический быт западноевропейских народов. Силы эти — промышленность, торговля, денежное хозяйство, с одной стороны, и государство, с другой, а рядом с ними и третья сила, постоянно растущее общественное самосознание. Феодализм, в котором все политические отношения сводились в последнем счете к системе чисто личных договоров сеньеров и вассалов, а социальные — к отношениям тоже личного характера между помещиками и крестьянами, был, так сказать, атомизацией государства и общества, и потому вся дальнейшая политическая и социальная история могла быть только постепенным формированием коллективных социальных сил, сопровождавшимся ростом их самосознания, сословного, классового, общественного. Кое-чего из истории процесса дефеодализации мы уже коснулись в шестом очерке, посвященном переходу из средних веков к новому времени, но очень многое нам предстоит сделать в этом очерке. Самое главное, — это показать, что новое экономическое и политическое развитие не только разрушило средневековой феодализм, но г само стало принимать одностороннее направление, и что это обстоятельство, в свою очередь, вызывало новые общественные движения, ставившие себе и новые цели. Экономическое и политическое развитие происходило роковым образом, в общественных движениях проявлялась сознательная мысль, и она тоже играла роль исторического фактора и в гуманизме, и в протестантизме или сектантстве, и в просвещении XVIII в., и во всех направлениях умственной жизни истекшего события. Конечно, не эта сознательная мысль создавала новые явления экономического и политического быта, совершавшие на Западе дефеодализацию, но она все-таки руководила общественными движениями, которые не могли не отражаться на ходе и на общем направлении процесса.

В средние века на Западе феодализм создавал из представителей крупного землевладения обладателей верховной власти, разделявших государство на более мелкие политические организмы, становившихся в иерархическую зависимость одни от других, и господствовавших над массою, которая сидела на земле их поместий, ведя, впрочем, самостоятельное хозяйство на отведенных ей наделах. В ряды этой суверенной аристократии феодализм поставил и высший клир, члены которого владели также сеньериями и пользовались всеми правами своих светских товарищей. Между духовною и светскою аристократией, с одной стороны, и подчиненной ей народною массою, с другой, шла постоянная глухая борьба, переходившая нередко в борьбу открытую, причем восстававшие защищали или стремились возвратить себе самые элементарные права личности, ссылаясь на божеские и естественные законы. Таково было в эпоху крестовых походов восстание городов; таковы же особенно были многочисленные крестьянские восстания, из которых некоторые получили большую известность в истории, между прочим, по своей связи с движениями религиозными и политическими. Стремление закрепощенной народной массы к гражданской свободе, т. е. к пользованию самыми элементарными правами личности, проходит через всю историю западноевропейского крестьянства со второй половины средних веков, и через всю же эту историю проходят феодальные реакции, ставившие своею целью юридическое и экономическое порабощение народной массы.

Общее значение развития городов в конце средних веков

До образования самостоятельного и зажиточного городского сословия у духовной и светской землевладельческой аристократии не было соперников в обществе. Города, как мы уже имели случай упомянуть, сначала наравне с деревнями, — хотя и не в такой мере, как последние, — находились в подчинении у феодалов, но города первые взялись за оружие и отвоевали себе свободу у епископов и графов. В истории социального развития Запада свободный и промышленный город, в котором образовалось особое сословие, получившее название буржуазии, играл весьма важную роль. Существенные черты нового общества в его отличие от средневекового ранее всего проявились именно в городах.

Города не только извне вышли из-под власти феодалов, но и внутри освободили свой быт от феодальных форм. Здесь впервые верховная власть отделилась от землевладения и сделалась выражением общей воли гражданства. Здесь впервые расторглись вассальные узы, ставившие одного свободного человека в зависимость от другого, и образовалось состояние граждан. Здесь впервые совершенно исчезло крепостничество, и юридическая свобода лица сделалась общим правилом. Здесь же, наконец, впервые пала условная феодальная собственность, и возникла свободная собственность нового времени. С другой стороны, из городов равным образом вышли и те силы, которые наиболее содействовали разрушению феодализма и в сельском быту. Рядом с феодальными сеньериями возникли городские общины, которые стали высылать своих представителей на государственные сеймы, утратившие вследствие этого свой исключительно феодальный характер. Города помогали королевской власти в ее борьбе с духовными и светскими вассалами. В -более поздние времена буржуазия явилась передовым сословием народа в его борьбе против аристократических привилегий. Конечно, эта же самая городская жизнь выработала и в экономическом отношении те новые формы, которым суждено было оказать сильное влияние на социальное развитие Запада впредь до новейшего времени. Феодальный быт, рассматриваемый с точки зрения стремлений, занятий и нравов господствующего класса общества, был по преимуществу быт военный, тогда как в городской жизни на первый план стали выдвигаться торговля и промышленность. Позднее, когда феодальное дворянство превратилось в расточительную, праздную и раболепную придворную знать, в городах господствовали бережливость и трудовая жизнь — между прочим и в умственной сфере — и не умирало стремление к свободе. В смысле экономической основы феодализм, как мы не раз уже говорили, держался исключительно на землевладении и на сельском хозяйстве, которые в городах заменились движимым имуществом (капиталом), промышленностью и торговлею. Благодаря последнему обстоятельству, имущий класс общества разделился на Западе на землевладельческий и торгово-промышленный. И между ними возник также антагонизм, питавшийся сначала преимущественно сословным неравенством аристократии и буржуазии, а потом, когда стали падать сословные рамки, — что, напр., ранее всего произошло в Италии, в Англии и в Голландии, — поддерживавшийся противоположностью интересов между двумя классами, получающими свои доходы из разных источников. В общественной жизни Запада городской класс все более и более выдвигался вперед, пока не начал соперничать с дворянством и даже не сделался сам господствующим и правящим классом, а вместе с тем и представителем более демократических начал в политической жизни. Существование сословных привилегий прямо становилось поперек социальных стремлений буржуазии, а потому ее интересы в этом отношении совпадали с интересами крестьянства. Лишь после падения сословных перегородок в новейшее время обнажилась, если можно так выразиться, чисто экономическая основа социальных классов в бессословном гражданстве, созданном главным образом усилиями буржуазии. Не нужно, однако, думать, что первое образование капитала и богатой буржуазии произошло на почве промышленности. Средневековая промышленность имела цеховое устройство, поддерживавшее мелкий промысел и мешавшее отделению труда от орудий производства, содействовавшее более равномерному распространению заработка и не допускавшее ни сосредоточения больших капиталов в одних руках, ни образования пролетариата. Первые большие капиталы, которые лишь впоследствии стали прилагаться к крупной промышленности, были результатом главнейшим образом заграничной оптовой торговли, начавшей сильно развиваться в исходе средних веков. Только с течением времени и крупная промышленность вполне стала на ноги и начала играть в социальной жизни роль, одинаковую с ролью крупного землевладения и крупной торговли.

Судьбы народной массы

Духовенство, дворянство и буржуазия, как сословия, между прочим, одни в эпоху сословной монархии пользовавшиеся правом представительства в государственных сеймах, возвышались над массою крестьянства и городского простонародья. Юридическая неравноправность (а в деревнях и несвобода) и неудовлетворительность экономического быта большинства сельского и городского населения вызвали в новой истории Западной Европы два главных социальных вопроса, которые существовали, конечно, давно, но поставлены были и стали решаться лишь в XVIII и XIX вв., именно вопросы крестьянский и рабочий. Первый из них касался ликвидации старых социальных отношений, возникших на почве феодализма, а второй был поставлен только в самое новое время в связи с результатами развития пролетариата, крупной промышленности, капитализма и политического могущества буржуазии. Положение народной массы вообще было приниженное. В эпоху господства феодализма она находилась в полном почти порабощении. Когда возникла сословная монархия, право представительства в государственных сеймах, как сейчас только было отмечено, принадлежало лишь духовенству, дворянству и городам, и они пользовались своим политическим влиянием самым своекорыстным образом, в ущерб народным правам и интересам. С падением сословно-представительных учреждений и с сосредоточением государственной власти в руках абсолютных королей до начала новой политики, руководствовавшейся просветительными идеями ХVIII в., положение массы не улучшилось. Во-первых, разрушив феодализм в политическом отношении и лишив привилегированные сословия самостоятельного участия в государственных делах, абсолютная монархия до середины XVIII в. оставляла неприкосновенными социальную сторону феодализма и гражданские привилегии духовенства и дворянства, тягостные для народа. Во-вторых, политика меркантилизма заставляла новое государство особенно покровительствовать представителям денежного капитала и часто даже прямо в ущерб правам и интересам земледельческого и фабричного труда. Наконец, ко всем старым тяжестям, лежавшим на народе, к десятине, взимавшейся в пользу духовенства, к феодальным поборам, которые шли от крестьян к сеньорам, прибавились государственные налоги, всею своею тяжестью падавшие на народ, в котором правительства видели лишь податную силу. В положении народной массы происходило даже прямо ухудшение, тяжело отзывавшееся на его свободе и материальном быте, и в XVIII в. оно достигло крайних своих пределов вообще после времен феодальной анархии. Такое положение народной массы и происходившие в ней по временам ухудшения вызывали среди нее восстания, которые с конца средних веков начинают происходить под знаменем немногих принципов, формулирующихся то как божественный закон, заповедь Христова, евангельская свобода, то как веление природы, естественное право, «права человека и гражданина», т. е. везде и всегда личность ставит себя, свою свободу, свое право, свои стремления и интересы под защиту религиозных и социально-этических идей. В век религиозной культуры и в народной массе, вообще более способной воспринимать общие идеи в религиозной оболочке, социальные движения получали именно сектантский характер, и в сектах, как средневековых, так и реформационного периода, мы встречаемся со всеми существенными признаками народных движений на социальной почве. К голосу народа постепенно, но в общем лишь в более близкие к нам времена стали прислушиваться как правящие классы, так и правительства, сначала имевшие в своем распоряжении одну только репрессию, — и социальные реформы сделались одною из задач прогрессивной политики. Чаще всего буржуазия была заодно с массой, когда ей вместе с народом приходилось отстаивать общие интересы против социальных привилегий и политического деспотизма. С развитием государственного смысла и королевская власть начинала брать права и интересы народа под свою охрану.

Политические и социальные движения реформационной эпохи

Первою эпохою, когда под знаменем общих идей стали сводить между собою старые счеты отдельные общественные силы на почве политических и экономических интересов, была эпоха церковной реформации. Что у этого последнего движения при общем его религиозном характере была и чисто светская сторона решения разных вопросов, касающихся специально взаимных отношений общества и государства или отдельных социальных классов между собою, — это мы уже видели из анализа реформационного движения, представленного в предыдущем очерке, и нам остается только показать, в чем же заключалась эта социальная и политическая сторона реформации.

В XV—XVII вв. в Западной Европе мы наблюдаем целый ряд революций, имевших весьма много общего между собою помимо того, что все они стояли в более или менее тесной связи с религиозным движением: это были революции чешская, политическая, социальная и церковная, в XV веке; революция немецкая, тоже политическая, социальная и церковная, в XVI в., и вскоре за нею последовавшие перевороты в Шотландии и в Нидерландах, равно как религиозные войны в Швейцарии и во Франции, имевшие в политическом отношении тоже революционный характер, а в XVII в. новое чешское восстание, из-за которого разгорелась тридцатилетняя война, далее первая революция в Англии, бывшая и второй религиозной реформацией для этой страны, наконец, пожалуй, и венгерское восстание конца XVII века. Связь реформации с политическими движениями была так сильна, что даже сделалась одною из причин реакции против реформации и послужила поводом к тому, что церковная и государственная репрессии пошли потом вместе, рука об руку. Укажем, прежде всего, на то, что требование в эту эпоху со стороны государства одной и той же веры от всех подданных приводило к сопротивлению тех, которые не хотели подчинить своей совести велениям власти, и это только обостряло борьбу, имевшую совсем другие источники.

Шла ли реформация сверху или снизу, разрешался ли религиозный вопрос одним государем или и сеймом, получала ли церковь сама монархическую или республиканскую организацию, — раз личность должна подчиниться государственной церкви или меньшинство принять веру большинства, единица или часть народа всегда могли видеть в требованиях власти, несогласных с их совестью, нечестивые веления, которым следовало сопротивляться по долгу перед Богом. Отсюда и возникала борьба подданных против правительств за свободу совести, когда протестанты с оружием в руках брались отстаивать права своего вероисповедания.

Это и была первая борьба личности против всепоглощающей государственности нового времени, и в этом, между прочим, заключалась весьма важная политическая сторона реформации. Между личною свободою и государственным принуждением начиналась таким образом длинная историческая тяжба, и впервые личность защищала тут свои права под знаменем религиозной идеи, той самой идеи свободы совести, которую защищали и христианские мученики, когда не хотели подчиняться велениям языческих императоров в их качестве верховных жрецов. В этой борьбе личного и государственного принципов в области веры правительства иногда вынуждались делать уступки, которые рассматривались, однако, не в смысле признания известных прав, а как милостивая привилегия, данная известной части подданных. Настоящее конфессиональное государство и на это никогда не соглашалось, — стоит только вспомнить Филиппа II Испанского или Людовика XIV, — и в последних случаях государство все еще продолжало быть простым орудием известной церковности. Сравнительно с этим — большим шагом вперед была веротерпимость, указывавшая на то, что государство начинало освобождаться от конфессиональной исключительности: идея терпимости, как известно, сделалась одной из главных культурных и политических идей XVIII века.

Чисто социальные движения, которыми богата реформационная эпоха, совершались так же, как и политические, под знаменем идей религиозных. Основные причины движений с социальным характером, происходящих в народных массах, бывают всегда свойства экономического, материального. Тяжелые или ухудшающиеся условия народного быта порождают вспышки неудовольствия, получающие вид совершенно стихийных потрясений общества: люди, дотоле мирные и разрозненные, ожесточаются и соединяются для общего действия, во время которого растет психическое возбуждение, разнуздываются страсти, затемняется рассудок, и народная масса превращается в какую-то объединенную стихийную силу, увлекающую за собою новые и новые толпы и действующую как бы вполне автоматически. Такая почва особенно удобна бывает для распространения мистического сектантства с его видениями, пророчествами и т. п. Так это было и в реформационную эпоху, когда под влиянием общего религиозного брожения возникли в этой области новые учения, отличавшиеся индивидуализмом, доведенным до анархической своей крайности по отношению к государству и обществу, и эгалитарными стремлениями в отношениях социальных, ясно выраженными в требованиях коммунистического характера. Отдельные лица в XVI — XVII вв. понимали реформу религии в смысле полного обновления не только веры, но и всей жизни посредством социального переворота, и их проповедь имела большой успех в народных массах, которым она обещала выход из прежнего печального состояния.

Первым большим народным движением социально-сектантского характера было то, которое в эпоху гуситских войн происходило среди чешского крестьянства. Еще большие размеры получило подобное же движение среди немецких крестьян. Они начали еще волноваться с конца XV в., жалуясь на ухудшение своего быта, и все первые годы XVI столетия прошли в крестьянских заговорах и бунтах, все участники которых ссылались при этом на Св. Писание в виде доказательства своей правоты. Когда началась реформация, сельский люд стал возлагать на нее большие надежды, и часть крестьян, восставших в 1524—1525 гг. против властей и своих господ, в религиозном отношении не пошла далее общих религиозных принципов протестантизма, в социальном отношении требуя лишь облегчения своей участи. В этом и заключалось содержание знаменитых «12 статей». Наоборот, другая часть восставших пошла в движение под знаменем коммунистического анабаптизма Фомы Мюнцера, а третьего частью задумали воспользоваться образованные люди из высших классов общества для осуществления посредством народной революции целого ряда политических реформ. Последнее явление напоминает нам французскую революцию, когда крестьянское движение совпало по времени с политическим и совершалось в тесной с ним связи. Известен печальный исход немецкой крестьянской войны XVI в.: с 1525 г. все более и более ухудшается до самого ХУШ в. и экономическое, и юридическое положение германского сельского населения, благодаря еще большему расширению дворянских прав после поражения крестьян. В меньших размерах народные волнения происходили в реформационную эпоху и в других местах.

С другой стороны, религиозная реформация происходила в эпоху почти повсеместного усиления королевской власти и обострения борьбы с нею сословно-представительных учреждений. Это была эпоха, когда, как мы об этом уже говорили, государственные начала брали перевес над феодальными и муниципальными формами прежнего политического строя, и когда, с другой стороны, в самом государственном быту королевский абсолютизм вытеснял сословно-представительные учреждения. Против усиления королевской власти восставали вообще те сословия, политические права которых при этом терпели наибольший ущерб, и особенно дворянство. Вот почему политические движения XVI в. имеют иногда характер прямо феодальной реакции. Последнее можно сказать о многих странах, но особенно о Франции, где в эпоху религиозных войн среди протестантского и католического дворянства обнаружилось сильное стремление к восстановлению феодального быта, так что губернаторы провинций мечтали сделаться наследственными вассальными правителями своих областей, а мелкие сеньеры возобновили времена феодальной анархии. Одновременно с этим, понятное дело, должны были отстаивать свои права и государственные сеймы, в которых дворянство также играло первенствующую роль, и в защиту их прав выдвинута была протестантская (кальвинистическая) теория народовластия. Рассматриваемая нами борьба в XVI и XVII вв. состояла из ряда религиозно-политических революций. Пример показала Шотландия, где в 1559 г. одновременно низвергнута была регентша королевства, и произведена была реформация, так как регентша стремилась усилить королевскую власть и права церкви над светским обществом. Вскоре затем в Шотландии последовала и другая революция, низвергшая с престола католичку Марию Стюарт. В обоих этих случаях действовавло, главным образом, дворянство. Аналогичными были причины совершившегося около того же времени восстания Нидерландов против фанатического и деспотического Филиппа П Испанского,— восстания, сопровождавшегося введением в стране протестантизма, причем нидерландская революция окончилась отпадением от монархии части соединенных провинций для образования самостоятельной республики. Тогда же происходило и во Франции реформационное и политическое движение против католической церкви и королевской власти, в государственном смысле ни к чему не приведшее, хотя и вызвавшее попытки генеральных штатов ограничить королевскую власть. Во всех этих случаях государственные сеймы (шотландский парламент и генеральные штаты в Нидерландах и во Франции) становились под знамя кальвинистического принципа народовластия, выработавшегося под влиянием республиканских порядков Женевы. Вместе с тем, защита политической свободы сопровождалась защитою свободы религиозной, как это наблюдается еще и в истории столкновения сеймов с монархическою властью в австрийских наследственных землях: тут особый интерес представляют дворянская организация чешского протестантизма и чешская революция в защиту политической и религиозной свободы, сделавшаяся исходным пунктом тридцатилетней войны, которая, в свою очередь, нанесла удар сословно-представительным учреждениям и в самой Чехии, и в большей части немецких княжеств.

Но самым замечательным историческим фактом рассматриваемой категории была, конечно, борьба королевской власти с парламентом в Англии, приведшая страну к двум революциям. И здесь политическое столкновение было, вместе с тем, столкновением религиозным: в борьбе находились, с одной стороны, королевская власть, опиравшаяся на государственную аристократическую церковь и на учение о божественном праве своего абсолютизма, под конец же прямо склонившаяся на сторону католической реакции, а с другой, парламент, отстаивавший права нации и стремившийся к более демократической реформе церкви. На время в Англии даже устанавливалась республика индепендентов, в религиозно-политическом учении которых на первых местах стояли принципы свободы совести и народовластия. Вторая английская революция окончила эту борьбу в пользу парламента и протестантизма, в пользу политической и религиозной свободы, и в XVIII столетие Англия перешла с упроченными началами своего государственного быта, которые, как известно, оказали затем весьма сильное влияние и на другие страны Западной Европы.

Связь религиозной реакции с политическою

В предыдущем очерке мы видели, какую роль все эти социальные и политические движения реформационной эпохи сыграли в истории возникновения, а также и усиления католической реакции. Отметим еще теперь, что с этою реакцией рука об руку пошла — в католических странах, конечно,— и реакция политическая. Под влиянием одинаковой опасности от этих движений и для церкви, и для государства, столь обычные и частые прежде споры между духовною и светскою властями сделались явлениями редкими и исключительными, вплоть до разрыва государства с католической реакцией в эпоху просвещенного абсолютизма. Если когда и осуществлялась средневековая теория о том, что церковь призвана властвовать над душами, а государство — управлять телами людей, то это было именно в эпоху наибольшего торжества католической реакции, т. е. с середины XVI до середины XVIII века: общая реакционная идея объединяла церковную и государственную политику в одном стремлении с полюбовным разделением сфер ведения между духовною и светскою властями. В эту эпоху государство копировало в одно и то же время и средневековую католическую церковь, в свою очередь, многое унаследовавшую из древней Римской империи, и античное государство, возрождавшееся в теориях той эпохи, особенно в «Государе» Макиавелли. В числе усердных читателей Макиавелли находился и Карл V, первый крупный государь нового времени, всю жизнь свою посвятивший служению отвлеченной государственной идее, подававший пример другим монархам и завещавший свою политику своему сыну Филиппу II. Последний сделался главным представителем католицизма и абсолютизма во второй половине XVI века. В большей части случаев с окраскою вероисповедною, хотя местами от нее и отрешаясь, но лишь на время (напр., при Ришелье во Франции), новая политика в XVII веке нашла немало представителей. Им был, напр., один из героев тридцатилетней войны, Максимилиан Баварский, подчинивший свое княжество вместе с иезуитской реакцией порядкам полицейского государства с мелочным вмешательством в частную жизнь; им был кардинал Ришелье, «Политическое завещание» и вся политика которого дает право называть его величайшим государственником своей эпохи; тем же был и младший его современник Гоббс, развивший идею неограниченной государственности в целую политическую теорию. Вся вторая половина XVII и начало XVIII вв. носят в истории название «века Людовика XIV» по имени самого замечательного представителя этого соединения религиозной реакции с политическою, которую он довел до того, что превратил Францию из европейской монархии в подобие азиатской деспотии. Его международная политика, как и политика Филиппа II в XVI в., вытекала из стремления доставить торжество абсолютизму и реакционному католицизму во всей Западной Европе. Оба раза, впрочем, реакция встретила отпор в свободных протестантских государствах, в Англии и в Голландии (что придает особенно важное значение второй английской революции, нанесшей страшный удар всей международной политике Людовика XIV). Эта культурная и политическая реакция достигла на Западе к концу XVII века своего апогея. Людовику XIV подражали почти все современные ему государи Западной Европы, не исключая и немецких имперских князей. Везде вводилась в жизнь одна и та же система, бывшая как бы последним словом общей реакции против всех движений нового времени, где только личность в том или другом отношении отстаивала свои права. Реакционная система именно и заключалась в подавлении всех индивидуальных прав и в поддержке всего того, что не могло уже одними собственными силами держаться против исторического движения, источником которого было развивающееся личное и общественное сознание. Лишь в сравнительной слабости этого сознания и в разрозненности общественных сил и находит свое объяснение победа реакционных начал над первым великим историческим движением нового времени, связанным с религиозной реформацией. Результаты реакции кристаллизовались в тех государственных и общественных формах, которым французская политическая историография дала название «старого порядка» (ancien regime).

«Старый порядок»

Старый порядок это есть, в сущности, соединение социальных привилегий дворянства и духовенства, унаследованных от средневекового строя, т. е. из времен феодализма и сословной монархии, с королевским абсолютизмом, который является уже результатом, как мы видели, более поздней эпохи. Подавляя феодальную аристократию и католическое духовенство, как независимые политические силы, королевская власть на Западе оставляла за обоими этими сословиями их социальные привилегии. В новое время феодальная аристократия, сохраняя все унаследованные от средних веков преимущества, превратилась мало-помалу в придворную знать, раболепную и вместе с тем своекорыстную, которая пользовалась своею близостью к королевской власти лишь для поддержки сословных своих интересов. Короли, которые привлекали феодальную аристократию к своим дворам, имея в виду ослабление ее политического значения в стране, сами, с своей стороны, не могли не подпасть под влияние придворной атмосферы и потому начали смотреть на все глазами сословия, к которому даже причисляли себя самих, искажая такою политикою основную идею монархии. Аналогичное явление наблюдается и в отношениях королей к духовенству, так как, подчиняя его себе политически, они, сами подчинявшись культурной реакции, — католического или протестантского характера, все равно, — поддерживали всею своею силою как исключительное господство духовенства над светским обществом в умственной жизни последнего, так и социальные привилегии клира, где их не тронула религиозная реформация XVI в. Государственная власть до такой степени срослась с известными конфессиональными традициями, что не допускала иноверия среди своих подданных. Еще в XVI и начале XVII столетия католические государи Франции и Австрии давали грамоты, которыми обеспечивали за своими протестантскими подданными известные вероисповедные права, в то самое время, как в Испании и в Италии истреблены были все протестанты, но после общего усиления реакции, особенно во времена тридцатилетней войны и уничтожения во Франции нантского эдикта, и те страны, где раньше существовала свобода протестантского культа, пошли по стопам Испании и Италии. Австрии и Франции пришлось ждать самого конца XVIII в., чтобы возвратиться к политике веротерпимости. Те же явления мы наблюдаем и в конституционной Англии, где только вторая революция утвердила веротерпимость, хотя закон по-прежнему все еще ограничивал права диссидентов по отношению к государственной и общественной службе. Польша в XVIII в. сделалась даже прямо классической страною религиозной нетерпимости. Строго конфессиональный характер католических государств особенно поддерживался иезуитами, которые стали делаться воспитателями наследных принцев и духовниками самих королей, а это, конечно, не могло не отзываться на внутренней политике таких государей. Придворное и иезуитское влияние — вот та атмосфера, которою были окружены очень многие представители государственной власти при старом порядке. Вследствие этого их кругозор суживался, и они были неспособны на такую внутреннюю политику, какой требовали не только духовные и материальные интересы народа, но и более односторонне понимаемые интересы казны.

Преобладающим политическим принципом рассматриваемых порядков был королевский абсолютизм. Он утвердился в Испании, в Португалии, в государствах Италии, во Франции, в Австрии, в Пруссии-Бранденбурге, в Дании и в немецких княжествах, а в конце XVIII в. и в Швеции, где ему пришлось долго бороться с аристократическо-республиканским режимом вроде того, какой существовал в польской Речи Посполитой. Во всех этих монархиях законодательство находилось в личном заведовании самих королей или временщиков, так как для этой важной деятельности государства совсем не существовало специальных учреждений, хотя бы и вполне зависимых от монархической власти. Законодательное значение сословно-представительных учреждений пало, потому что или вообще прекратилось их созывание или, продолжая созываться, они перестали играть роль. В управлении господствовала бюрократическая централизация, устранявшая от всякого участия в нем местные силы, так как общинного и областного самоуправления или совсем не было, или оно влачило самое жалкое существование. Права администрации были безграничны, и она вмешивалась решительно во все дела частной и общественной жизни, осуществляя идеал так называемого «полицейского государства», в котором крайнее стеснение свободы происходило не в силу закона, хотя бы и очень тяжелого, а иногда просто по усмотрению высшего и даже низшего начальства. Судебная власть была подчинена администрации, что лишало судей независимости в произнесении приговоров, не говоря уже о дурном законодательстве и плохом составе судейского персонала; там же, где юстиция пользовалась самостоятельностью, она получала характер сословной привилегии и отправлялась в чисто средневековых формах.

Государственное хозяйство в громадном большинстве случаев велось плохо: правильные бюджеты были неизвестны; сбор налогов часто отдавался на откуп частным предпринимателям; сами налоги были распределены крайне неравномерно (с разными аристократическими изъятиями), слишком тяжело ложились на население, не соответствуя его платежным силам, и взыскивались, наконец, с большою суровостью.

Во внешней политике после прекращения религиозных войн большую роль играли чисто династические интересы, а интересы национальные сводились преимущественно к приобретению от других стран торговых выгод, что вполне соответствовало господствовавшей тогда системе меркантилизма. Экономическая политика старого режима в согласии с общим его духом направлялась почти исключительно соображениями о казенных выгодах, каковы бы ни были следствия, вытекавшие из правительственных мероприятий для народной массы, которая рассматривалась главным образом только в качестве платежной силы. Эта политика, выгодная для торгово-промышленных классов, — в Голландии и Англии даже и направлявших деятельность государства в этом смысле по собственному почину,— весьма тяжело отзывалась на благосостоянии масс, которые сами по себе стояли вне правительственных забот. Последние сводились преимущественно к усилению армии и флота, необходимых для поддержки государственной независимости, и к покровительству промышленности и торговли, обогащающих казну, но это покровительство соединялось с самой мелочной регламентацией фабрик и заводов, имевшей притом в виду отнюдь не интересы рабочего класса, а опять-таки то, что считалось интересом национального производства, главнее же всего — самой казны.

Вместе с тем, при всем развитии — во многих отношениях прямо одностороннем развитии — государственного начала, в политическом быту Западной Европы XVIII в. оставалось еще немало феодальных черт. Именно в эту эпоху в полной почти неприкосновенности сохранялся унаследованный от средних веков аристократический строй общества. Феодальное дворянство (с ним и высшее духовенство в католических странах) было главным и даже почти исключительным землевладельческим сословием, так как другие сословия или прямо законом были исключены (как в Польше) из права владеть землею, или фактически не могли ею владеть, или же, наконец, пользовались (как, напр., во Франции) лишь формами условной феодальной собственности в зависимости от светских или духовных сеньеров, платя им за это оброки и пошлины и подвергаясь разным ограничениям в своем праве распоряжения землею. Крупное землевладение соединялось еще с существованием крепостного состояния, в каковом находилась вся сельская масса целых больших государств или некоторая ее часть. Дворянство и духовенство, пользовавшееся еще десятиной, извлекали из своих земель, из феодальных прав и из крепостничества большие доходы. Там, где уже варождалось крупное хозяйство,— пользуясь своими правами или простою безнаказанностью, землевладельческое сословие обезземеливало крестьян, вследствие чего начинал развиваться сельский пролетариат. Вся тяжесть государственных налогов лежала, кроме того, на сельской массе, и, наконец, государство оставляло в руках господ вотчинную полицию и юстицию даже по отношению к лично свободным крестьянам. Господство дворянства над сельским населением и крепостная зависимость этого последнего от дворянства лишь дополняли общую систему властвования, положенную в основу государственного и общественного быта с полным отрицанием прав личности за громадным большинством населения.

Настроение буржуазии при старом порядке

Между аристократией и сельской массой помещалось городское население. Не имея привилегий духовенства и дворянства, оно не было в то же время и столь бесправным, как крестьянство. Высший слой городского населения составляли промышленно-торговая буржуазия и люди либеральных профессий, включая сюда и чиновничество. Буржуазия успела сделаться значительною экономическою силою, благодаря развитию промышленности и торговли, откупов и казенных поставок, и начала уже скупать, где это дозволялось законом, дворянские земли, брать на откуп феодальные права, арендовать большие поместья, заниматься крупным хозяйством. В Голландии и в Англии, где буржуазия играла уже роль в генеральных штатах и в парламенте, она пользовалась своим положением в государстве, чтобы направлять его политику в исключительных интересах промышленности и торговли, что сделалось даже программою политической партии вигов в Англии. И во Франции, где стремления буржуазии сталкивались с сословными привилегиями духовенства и дворянства, меркантилистическое направление экономической политики, жертвовавшей индустриальным и коммерческим интересам интересами сельского хозяйства и выгодам предпринимателей правами рабочего класса, сильно содействовало обогащению буржуазии. Из этого же класса общества преимущественно выходили люди либеральных профессий, ученые, писатели, профессора, преподаватели, врачи, аптекари, судьи, адвокаты, нотариусы, чиновники и т. п., составлявшие главным образом интеллигенцию страны, в которой, собственно говоря, и сосредоточивалось сознательное недовольство старым порядком.

Все культурное движение XIV—XVI вв., задержанное, но окончательно не остановленное реакцией XVII столетия, было соединено с проповедью индивидуальной свободы и общественного равенства. Гуманисты явились поборниками умственной свободы и противниками наследственных привилегий, а стремление к свободе и равенству в эпоху реформации привело в обоих отношениях даже к самым крайним требованиям, выразившимся в некоторых формах сектантства. Между тем государственные и общественные порядки XVIII в. составляли полное отрицание указанных принципов, а потому неминуемо должны были подвергнуться критике с их точки зрения при новом пробуждении личного самосознания. Последнее произошло сильнее всего именно в «среднем сословии», в том самом среднем сословии, из которого раньше вышла и большая часть гуманистов. Это, впрочем, и понятно. Этот класс общества не только не пользовался социальными привилегиями, но и сам страдал от тех, которые принадлежали духовенству и дворянству, а потому имел, конечно, особый интерес действовать как против самых привилегий, так и против поддерживавшей их государственной системы. Состоя, далее, из зажиточной буржуазии и людей либеральных профессий, среднее сословие обладало капиталами, профессиональными и научными знаниями, общими идеями, духовными стремлениями и не могло удовлетворяться ни своим приниженным положением в обществе и государстве, ни тою придворно-аристократическою культурою, высшим продуктом которой был французский классицизм «века Людовика XIV». В то самое время, как в народных массах все высшие инстинкты человека подавлялись безысходною нищетой и беспроглядным невежеством, интеллигентные и буржуазные «разночинцы» составляли класс, не отделявший еще резко своих интересов от интересов народа, поскольку последний также страдал от господствовавших порядков. Ранее всего произошла эмансипация интеллигентной буржуазии в Англии, и, каковы бы ни были ее социальные стремления на экономической почве, в культурной и политической сфере она проявляла либеральные стремления. Там, где этот общественный класс был особенно развит, в нем «философия XVIII в.» и находила наиболее искренних своих почитателей, и из этого же класса должны были выйти и наиболее энергичные деятели на поприще общественных и государственных преобразований, которых требовали народное благо и дух времени.

В середине XVIII в. эпоха общего застоя, бывшего результатом реакции, кончается, и начинается эпоха нового движения вперед, отчасти повторяющего, отчасти продолжающего то, что было сделано или только начато в реформационный период западноевропейской истории. Только, как мы уже раньше это отмечали, на этот раз движение, сначала пошедшее сверху, а потом и снизу, совершалось под знаменем "философских", а не религиозных идей.

Просвещенный абсолютизм

Новый период усиленных преобразований всей внутренней жизни европейского Запада до новой реакции, наступившей после падения империи Наполеона I* может быть разделен на две эпохи: эпоху просвещенного абсолютизма (1740—1789) и эпоху французской революции и продолжившей ее во многих отношениях наполеоновской империи (1789—1815).

Остановимся сначала на общем характере того исторического явления, которому присвоено название просвещенного абсолютизма. В истории западноевропейского абсолютизма можно различать разные эпохи, между прочим, в зависимости от тех направлений, которые господствовали в то или другое время в культурной жизни. Абсолютизм, утвердившийся ранее всего в итальянских княжествах конца средних веков, по существу своему был совершенно светским. Его теоретическое обоснование было заимствовано у античного мира, сначала в форме учения римских юристов о том, что воля государя имеет силу закона, так как на него народ перенес все свое право и всю свою державную власть, позднее в форме античной тирании, главным теоретиком которой сделался Макиавелли, так что на образовавшемся этим путем понятии об абсолютной власти отразился светский и классический ренессанс, политическая традиция которого, представленная в XVI в. Боденом, завершилась в XVII столетии государственною теориею Гоббса, положившего в основу абсолютизма светскую же идею естественного права. Религиозная реформация и последовавшая за нею католическая реакция дали политической мысли иное направление, и абсолютизм получил вероисповедную окраску, выразившуюся, быть может, лучше всего в формуле: «чья страна, того и вера» (cujus regio, ejus religio). Целый и притом весьма длинный период европейской истории характеризуется этой формой абсолютизма, и если, например, французская монархия при Генрихе IV и кардинале Ришелье, по-видимому, вступала на иную дорогу, то Людовик XIV снова вернул ее на путь конфессионального абсолютизма. Эпоха «просвещенного абсолютизма» тем и отличается, что государственная власть в это время начинает отрешаться от традиций, которыми она главным образом и жила с эпохи реформации и реакции. Во-первых, учение о божественном происхождении королевской власти, развитое в XVD в. в сочинениях Боссюэта и Фильмера, уступает снова место тем светским политическим идеям, которые формулировались юристами, Макиавелли, Боденом, и мы имеем полное право смотреть на Гоббса именно как на родоначальника политической идеи просвещенного абсолютизма, поскольку теория последнего основывалась не на теологических соображениях, а на понятиях рационалистической философии естественного права. Во-вторых, обнаруживая наклонность к веротерпимости, за которую ратовала та же философия XVIII в., абсолютизм второй половины этого столетия возвращался к политике Генриха IV и кардинала Ришелье. Таким образом, в «просвещенном абсолютизме» выразилась та идея светского государства, которая в разных формах и раньше выступала одинаково и против средневекового католицизма, и против конфессиональной политики XVI и XVII веков. Как вероисповедный абсолютизм — все равно, католический или протестантский,— отразил на себе идеи религиозной реформации и последовавшей за ней католической реакции, так просвещенный абсолютизм второй половины XVIII в. был проникнут воззрениями рационалистической философии этой эпохи.

Но это только одна сторона дела, обращающая на себя наше внимание при рассмотрении просвещенного абсолютизма. Абсолютизм нового времени, как мы знаем, был одним из воплощений государственной идеи, пришедшей на смену средневековым принципам католицизма и феодализма. Прежде всего, эта идея мыслилась лишь как право государственной власти, заслонявшее собою понятие о соединенных с пользованием этою властью обязанностях. То, что можно назвать практическим макиавеллизмом в политике нового времени, вытекало естественно и необходимо из взгляда, по которому у короля есть права, но нет обязанностей. Общее понятие государства само представлялось уму главным образом со стороны совокупности тех прав, которыми оно наделено по природе вещей или по изначальному договору, лежащему в его основе, и только позднее на государство стала возлагаться обязанность служить высшим целям человеческой жизни. В двух разных формулах выразилось различие в понимании того отношения, в каком должны находиться между собою носитель государственной власти и само государство: одна формула делала из особы короля воплощение государства, подчиняла его первой, именно знаменитое «государство, — это я» (1'etat, c'est moi) Людовика XIV, тогда как другая делала из монарха «первого слугу государства», как выражался Фридрих П, тем самым налагая на королевскую власть известные обязанности по отношению к государству. Эпохе просвещенного абсолютизма, таким образом, принадлежит более высокое понимание государства, нежели то, с каким мы встречаемся на протяжении всего времени, протекшего от Макиавелли до Гоббса, этих главных теоретиков светского абсолютизма. По их представлению задачи государства исчерпывались охраною внутреннего мира и внешней безопасности, а великий государственник XVII в. Ришелье прямо находил даже вредным, чтобы народу было хорошо, но к XVIII веку мы встречаемся уже с более широким пониманием государственной идеи. Насколько можно говорить собственно о теории просвещенного абсолютизма, в ней безграничная власть государства оправдывалась как единственное средство создать земное благополучие и усовершенствовать внутренние отношения общества. Раз государство стало признавать за собою не одни права, но и обязанности, оно теоретически должно было наложить на себя и известные ограничения. Правда, просвещенные «деспоты» (despotes eclaires) XVID. в. не менее ревниво, чем Людовик XIV, относились к своей власти и не менее его были принципиальными противниками сословного представительства, но тем не менее они все-таки умеряли свою власть, налагали на нее известные ограничения (по крайней мере, в теории), становясь именно на точку зрения договорного происхождения государства, как налагающего на монархов известные обязанности: этим умеряющим абсолютизм фактором признавалось как раз тогдашнее «просвещение», которое указывало государственной власти на ее задачи в культурной и социальной жизни.

Но и этим еще не исчерпывается вопрос об основных признаках просвещенного абсолютизма второй половины XVIII века. Воплощая в себе государственную идею нового времени, королевская власть выросла в борьбе с средневековыми силами католицизма и феодализма или, говоря вернее, с политическою стороною того и другого. Но у католицизма была еще сторона культурная, у феодализма — сторона социальная. Мы видели уже, что, нанесши удар клиру и аристократии, как политическим силам, абсолютизм нового времени в сфере культурно-социальной вступил, наоборот, с ними в союз и взял их под свое покровительство, сам вместе с тем подчинившись их влиянию в деле охраны всех старых форм общественной и духовной жизни. Политика просвещенного абсолютизма была возобновлением прекратившейся было борьбы нового государства с католицизмом и феодализмом и на этот раз не только в политической их стороне, но и в культурно-социальных их проявлениях. Продолжая, таким образом, старую антикатолическую и антифеодальную традицию государственной власти с исхода средних веков, политика второй половины XVIII в. отражала на себе и идеи тогдашнего просвещения, отстаивавшего право общества на свободное культурное развитие, право личности на религиозное самоопределение и вместе с тем вооружавшегося и против сословных привилегий, которые выросли на феодальной почве, и против несвободы лица и земли в сельском быту, где наиболее удержались остатки средневекового феодализма. Весьма и весьма многие мероприятия просвещенного абсолютизма поэтому и были направлены против двух сословий, представлявших собою старые католические и феодальные традиции, а этим и объясняется глухая, а иногда и открытая вражда духовенства и дворянства против представителей новой политики. В этом смысле просвещенный абсолютизм начал действовать, собственно говоря, в том же направлении, в каком потом действовала революция, и те же общественные классы, которые явились врагами просвещенного абсолютизма, сделались потом и врагами революции. Так как последняя, кроме того, приняла республиканский характер, то впоследствии в вызванной ею реакции абсолютизм сблизился именно с теми самыми общественными классами, с которыми он находился в натянутых отношениях во второй половине XVIII века.

Начало эпохи просвещенного абсолютизма следует отнести к 1740 г., когда вступил на престол Фридрих П, «король-философ» и именно философ в духе XVIII в., друг главного вождя всего просвещения XVIII в., Вольтера, а конец — к 1789 году, около которого сходят со сцены и наиболее видные деятели эпохи, сам Фридрих II и его младший современник Иосиф П, этот революционер на троне, как его называли. На эти полвека приходится царствования — Карла Ш Испанского, при котором действовал министр-реформатор Аранда, Иосифа-Эмануила Португальского и его министра Помбаля, только что названного Карла Ш и его сына Фердинанда IV в Неаполе с министром Тануччи, Леопольда в Тоскане, Христиана VII в Дании с министром Струэнзе, Густава Ш в Швеции, Карла-Фридриха в Бадене. К этим же представителям просвещенного абсолютизма нужно присоединить и Екатерину П в России.

Тесная связь между абсолютизмом и просвещением в данную эпоху доказывается, между прочим, теми отношениями, какие существовали тогда между монархами и философами, и теми надеждами, которые последними возлагались на первых. Насколько были искренни отношения между теми и другими, это вопрос особый, но факт все-таки тот, что государи и министры второй половины XVIII в. разделяли многие воззрения философов, сообщали им свои предположения, искали у них сочувствия и популярности, оказывали им поддержку, приглашали их к себе на службу и вступали с ними в дружескую переписку. Около 1765 г. Дидро не без основания писал, что в это время в Европе не было ни одного монарха, который вместе с тем не был бы философом. Со своей стороны «просветители» ХУШ столетия возлагали большие надежды на абсолютную монархическую власть, как на политическую силу, которая одна только, по их мнению, могла дать победу в жизни новым идеям. В этом союзе монархов и философов совершалось сближение между государственностью, нашедшею свое воплощение в абсолютизме, и рационализмом, бывшим самою характерною чертою «философии» XVIII века: государство должно было следовать указаниям разума, но власть в государстве должна была находиться в руках абсолютных монархов. И теоретики, и практические деятели просвещенного абсолютизма относились с величайшим недоверием к общественным силам, так что их девизом могло бы быть изречение: «все для народа и ничего посредством народа». Системе этой пришлось действовать в наиболее отсталых странах, где правительства шли впереди общества, продолжавшего жить конфессионально-сословными традициями, и если абсолютизм встречал здесь какую-либо оппозицию, то главным образом со стороны консервативных элементов, которые были недовольны преобразованиями, затрагивавшими их кровные интересы. Реформа шла сверху, от государственной власти, на стороне которой была сила и которая считала себя вправе действовать посредством силы во имя общего блага. Все делалось путем власти, ничего не оставлялось на долю общественной самодеятельности. Впрочем, последняя, выражавшаяся раньше в феодальных, муниципальных и сословно-представительных формах, давно находилась в упадке, так сказать, совершенно почти иссякла, в то время как государство, наоборот, сделавшись первейшею силою, в сознании именно этой силы считало себя вправе рассматривать самое общество как чисто пассивный материал, подлежащий лишь воздействию сверху. Притом всякое участие общественных сил в делах правления, принимая характер ограничения власти, не только казалось не соответствующим тем правам, которые должны были только ей принадлежать, но и вредным, поскольку со стороны консервативно настроенных общественных сил можно было только ожидать не содействия, а противодействия преобразовательным начинаниям: действительно, там, где сохранялись еще «чины», они проявляли оппозиционное отношение по многим мероприятиям, которых требовала новая государственная политика. В просвещенном абсолютизме государственное начало и философский рационализм сходились между собою именно в том, что оба вели борьбу против всякого права исторического, во имя естественного права. Просвещенный абсолютизм был противником исторических прав сословий и областей, вступив в борьбу с привилегиями духовенства и дворянства и с провинциальным сепаратизмом, опиравшимися на старые привилегии, противопоставив им естественное право, на котором основывалась и сама государственная власть в тогдашней политической теории. Неблагоприятная исторически сложившемуся социальному строю идея естественного права была, наоборот, весьма благоприятна для личной свободы. Просвещенный абсолютизм относился однако весьма двойственно к этой последней: поскольку он сам был лишь применением к жизни государственной идеи Гоббса, а главное — был только видоизменением «полицейского государства», постольку он не давал свободы проявлению индивидуальных сил, но это касалось преимущественно тех сфер, в которых само государство считало себя заинтересованным. В других отношениях, где права личности подвергались ограничению не в интересах государства, а в силу традиционных культурных и социальных отношений, просвещенный абсолютизм содействовал эманципации личности, установляя веротерпимость и вообще вводя в известной мере принцип свободы в духовную жизнь общества, содействуя его эманципации от клерикальной опеки, стремясь к отмене крепостного права или вообще к ослаблению и ограничению помещичьей власти и т. п. Эта двойственность, впрочем, должна считаться лишь одним из проявлений тех противоречий, которыми вообще отличается весь просвещенный абсолютизм XVIII в. Будучи одновременно продолжением старой королевской политики и применением новой государственной идеи в духе светского абсолютизма, система эта не всегда жила в ладу не только со старыми историческими силами, но и с новыми требованиями самого просвещения, поскольку последнее защищало права личности и общества во имя их достоинства и свободы против всего, что наносило им ущерб.

Рассматривая реформы просвещенного абсолютизма, мы не можем, однако, не отметить того общего факта, что в них все-таки на первом плане стояло укрепление государства, как некоторого единого целого, отстаивающего себя в международной борьбе, а не общее благо в смысле большего подъема и более равномерного распределения народного благосостояния. Внутри вся деятельность правительств была направлена на улучшение администрации и финансов. Но от административных и финансовых реформ, равно как от реформ в областях судопроизводства, школы, печати и т. п., как ни были они несовершенны, имея преимущественно значение лишь благих начинаний, все-таки вытекали или ожидались важные последствия и для самих подданных, материальное благосостояние и духовное развитие которых стало признаваться за важное государственное дело. В католических странах эта политика шла рука об руку с освобождением государства и общества от тягостных последствий религиозной реакции, господствовавшей в общем около двух веков, и весьма знаменательно то, что почти одновременно католические государи Португалии, Франции, Испании, Неаполя и Пармы изгоняют из своих стран иезуитов и добиваются у папы уничтожения самого ордена, и все это в промежуток каких-нибудь четырнадцати лет (1759—1773). Во многих отношениях католические правительства эпохи стремятся, не изменяя ни догмы, ни культа, ни церковной организации, добиться для себя и для светского общества того, что протестантским странам дала реформация. Эпоха просвещенного абсолютизма в католических странах является временем давно небывалых столкновений государства с церковью, и мы присутствуем здесь при том, как ограничивалась власть папы, уменьшалось число духовенства и монастырей, отменялись привилегии клира, его инквизиционная власть и книжная цензура, секуляризировалась церковная собственность, отнималось у духовенства исключительное заведование народным образованием и пр. и пр. В эпоху просвещенного абсолютизма государство впервые начинает также ограничивать социальные привилегии феодальной аристократии, так как и интерес государства, получавшего главную массу налогов с крестьян, и новые идеи права и политики впервые заставили теперь королевскую власть более деятельным образом вмешаться в ту сторону социального феодализма, которою определялся весь крестьянский быт. Впрочем, результаты этой деятельности государства до конца эпохи оставались крайне ничтожными, и значительно двинула вперед дело освобождения крестьян от крепостной зависимости на Западе лишь французская революция.

Общеевропейское значение французской революции

Еще живы были некоторые государи эпохи просвещенного абсолютизма, когда во Франции началось страшное политическое потрясение, отразившееся на всей Западной Европе и сделавшееся исходным пунктом всей новейшей истории. Французскую революцию 1789 г. можно рассматривать и по ее значению для истории самой Франции, и по ее значению вообще в европейской истории, как начала целого ряда коренных перемен в жизни разных стран, испытавших на себе ее непосредственное или косвенное влияние. Подобно тому, напр., как немецкая реформация в XVI в., объясняясь из местных причин и, в свою очередь, объясняя дальнейшую историю Германии, вместе с тем находилась в тесной связи с более общими условиями всей западноевропейской истории и потому оказала сильное влияние на другие страны, — так и французская революция, имея свое особое отношение к месту своего происхождения, получает и более общий смысл с точки зрения всей западноевропейской истории. Вот два главных исторических явления, к которым она имеет отношение: разрушение феодализма, поскольку последний господствовал в социальной сфере и даже окрашивал отношения политические, с одной стороны, и внесение в государственную и общественную жизнь начала свободы политической и индивидуальной. Постепенное разрушение феодализма — один из основных фактов западноевропейской истории, другой не менее важный факт — рост личного и общественного самосознания, соединенный с стремлением к самоопределению в сферах индивидуальной и национальной жизни. То, что вытекало во Франции из условий, общих для нее и для других стран Западной Европы, и что по местным причинам совершилось в ней ранее, чем в этих других странах (хоть и позднее, чем в Англии), должно было — в иных только формах — произойти везде, где историческая жизнь развивалась из таких же основ. Но в истории действует еще и пример: распространение французских идей среди разных народов подготовило почву для того, чтобы и пример приложения этих идей к жизни, поданный Францией, мог найти подражание. Таким образом, общие условия быта и общие политические идеи сами по себе были условиями для перехода движения, начавшегося во Франции, в другие страны, подобно тому, как, повторяем, это было с переходом реформации из Германии к разным народам католической Европы. В данном случае на сцену выступил и еще один фактор, война. В 1792 г. между революционной Францией и монархической Европой, как известно, началась война, беспрерывно почти продолжавшаяся около четверти века. В этой борьбе победа была долгое время на стороне Франции, которая не только отстояла свои новые учреждения, но и произвела целый переполох в самой Европе, принудив даже ее монархические правительства вступать в сделки с правительством, вышедшим из недр революции. В этот период не только была переделана политическая карта Европы, но и во внутренней жизни разных государств под прямым или косвенным влиянием Франции совершались крупные изменения. Вся новейшая западноевропейская история развивается в направлении, которое ей дал толчок, вышедший из Франции. Французская революция, можно сказать поэтому, разрушала не только старую Францию, но и вообще старую Европу.

Во Франции в эпоху просвещенного абсолютизма государственная власть продолжала держаться в общем старой реакционной политики придворно-клерикального абсолютизма. Между тем, ни одно государство в такой мере не страдало внутренними противоречиями, как тогдашняя Франция, и нигде не было такой глубокой пропасти между общественным сознанием и общественными порядками, как опять-таки в этой стране. Королевская власть, выступив здесь на путь социальных реформ в духе культурных идей, нашла бы, несомненно, поддержку со стороны интеллигенции и буржуазии, но Бурбоны этого не сделали, и в середине XVIII в. общественное движение стало принимать характер, более или менее враждебный королевскому абсолютизму. И старые привилегированные сословия, и либеральная буржуазия одинаково начали видеть в этой власти узурпацию прав нации, и чем больше уходило времени, и вместе с этим все менее и менее было надежды на возможность реформы сверху, тем сильнее французское общество проникалось мыслью о необходимости полного политического преобразования. Перед глазами французов была английская конституция, теорию которой дал Монтескье в «Духе законов», а потом в качестве примера, которому они стали подражать, представилось им зрелище американской нации, учредившей у себя свободное государство. Английское и американское движения и были, действительно, антецедентами французской революции.

Собственно говоря, в трех странах западноевропейской культуры одержал победу в три разных периода новой истории политический протестантизм и воплотился в соответственные государственные формы политической свободы: раньше всего это произошло в Нидерландах, отложившихся от испанской монархии для образования самостоятельной. республики еще в конце XVI века; в конце следующего столетия то же начало взяло верх и в государственной жизни Англии, благодаря второй ее революции; менее чем сто лет спустя, и английские колонии в Америке, куда переселенцы принесли свободные учреждения родины и развили их далее на основах идей передового пуританизма XVII в., отложились от своей метрополии, нарушавшей их законные права, и образовали новую республику Соединенных

Штатов. В XVIII в. для французов Англия и Америка сделались странами свободы, к которой они стали стремиться и у себя на родине. Известно, что английские философские и политические идеи повлияли на французскую литературу ХУШ в., и к этому нужно еще прибавить, что и сами французы тогдашнего времени любили ездить в Англию и прославляли ее внутреннюю свободу: только после американской войны за независимость, в которой Франция тоже принимала участие, они перенесли свои политические симпатии и на новую свободную нацию за Атлантическим океаном. В середине XVIII века Монтескье изобразил английскую конституцию как идеал устройства, наилучшим образом, по его мнению, обеспечивающего законную свободу, и хотя его политическое построение не вполне соответствовало действительным отношениям, существующим между английскими государственными властями, тем не менее, его теория о том, что свобода гражданина более всего обеспечивается разделением властей законодательной, исполнительной и судебной между тремя самостоятельными органами, сделалась своего рода политическим догматом. Еще большее впечатление произвела на французов американская революция. Колонисты, восставшие против метрополии, которая их притесняла, обратились ко всему цивилизованному миру с торжественной декларацией прав, основывая свое отложение от Англии на популярных в то время идеях философии естественного права, и французы поняли дело так, будто новое государство было обязано своим возникновением исключительно применению к жизни отвлеченных принципов.

Ее антецеденты и ее принципы и следствия

Понятно, что здесь мы не можем останавливаться на самом ходе событий в эту важную эпоху западноевропейской истории, но нам в этом очерке происхождения современного государства и общества на Западе и не это, конечно, нужно: главное дело в том, чтобы выяснить то значение, которое французские события конца XVIII в. имеют для остальной Западной Европы в XIX в. Понятие старого порядка, о котором шла у нас речь выше, сложилось для обозначения политического и сословного строя, уничтоженного во Франции революцией. Задачею своею последняя поставила себе полную замену этого строя другим, основанным на принципах рационалистического естественного права, на идеях свободы и равенства. В 1789 г. французы хотели, чтобы прежний абсолютизм был заменен самоуправлением нации, а сословные привилегии уступили место бессословному гражданству. Таковы были основные стремления переворота 1789 года, но то же самое можно сказать и о других политических движениях того же самого характера с конца XVIII в. Эти принципы были запечатлены в целом ряде разного рода деклараций и конституций, изданием которых сопровождались обыкновенно эти политические движения. В данном отношении особенно интересно сравнить между собою французскую декларацию прав человека и гражданина, выработанную в 1879—91 гг., с соответственною частью германской конституции 1849 г. Это сравнение покажет нам, что и в начале, и в конце периода чисто политических революций мы имеем дело с одними и теми же принципами политической свободы и гражданского равенства. На протяжении 60 лет между 1789 и 1849 гг. совершился на Западе Европы целый ряд политических переворотов, но все они имеют один и тот же характер. Французская декларация прав человека и гражданина исходит из того общего положения, что «единственными причинами общественных бедствий и порчи правительств» являются «незнание, забвение или презрение прав человека», прав, которые декларация называет «естественными, не отчуждаемыми и священными». Выводы, какие могут быть сделаны из этих прав, декларация провозглашает простыми и бесспорными. «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». Таков первый и основной принцип всей декларации. Права эти заключаются в «свободе, собственности, безопасности и сопротивлении угнетению», причем свобода определяется, как «возможность делать все, что не вредит другому». Таким образом, поясняет декларация, «пользование каждого человека его естественными правами не имеет границ кроме тех, которые обеспечивают за другими членами общества пользование теми же правами». Несколькими специальными статьями устанавливаются разные виды индивидуальной свободы, т. е. личная неприкосновенность, свобода совести, свобода мысли, свобода слова и свобода печати. Собственность так же объявляется ненарушимым и священным правом, в силу чего никто не может быть ее лишаем, кроме случаев, когда того требует общественная надобность, да и то лишь под условием законного вознаграждения. Свободные личности должны пользоваться полным равенством перед законом: декларация допускает существование лишь таких общественных различий, которые основаны на общей пользе. «Закон должен быть равный для всех, имеет ли он целью защиту или наказание. Так как все граждане перед ним равны, то они должны быть одинаково допускаемы ко всем званиям, местам и общественным должностям по своим способностям и без иных различий, кроме существующих в их добродетели и талантах». Равным образом декларация говорила и о равномерном распределении налогов между гражданами сообразно с их средствами. Совокупности свободных граждан декларация отдавала, далее, верховную власть в государстве. «Принцип всей верховной власти находится существенным образом в нации. Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право лично или через представителей участвовать в издании законов», а также «право лично или чрез своих представителей определять необходимость общественных налогов, свободно на них соглашаться, следить за их употреблением, устанавливать их размер, основание раскладки. способ взимания и срок». Поэтому декларация объявляла, что «никакое учреждение, никакое лицо не может осуществлять власти, не происходящей прямо от нации», и что «общество имеет право требовать отчета у каждого публичного агента своей администрации».

Приблизительно те же самые принципы мы находим формулированными в том отделе германской конституции 1849 г., который носит заголовок «основные права немецкого народа». Подобно тому как декларация прав человека и гражданина объявляла свои принципы стоящими выше конституции, так и здесь провозглашалось, что упомянутые основные права должны «служить нормою для конституций отдельных немецких государств». В нескольких статьях конституция 1849 г. говорит, как и декларация 1791 г., о личной неприкосновенности и о разных видах индивидуальной свободы; в некоторых отношениях германская конституция только обстоятельнее своего прототипа, прибавляя, напр., особый параграф о праве народных собраний. Очень подробно говорится в конституции и о гражданском равенстве. «Перед законом нет различия сословий. Дворянство, как сословие, отменяется. Сословные привилегии уничтожаются. Немцы равны перед законом. Все титулы, поскольку они не соединены с какою-либо должностью, отменяются и не должны быть восстановляемы. Общественные должности одинаково доступны для всех, способных их занимать» и т. п. И в Германии конституция основывала государство на народном представительстве. «Каждое немецкое государство, гласит одна статья этого законодательного памятника, должно иметь конституцию с народным представительством. Министры ответственны перед народным представительством. Народное представительство имеет решающий голос в вопросах законодательства, налогов и государственного бюджета».

Мы видим, таким образом, почти полное совпадение между политическими принципами двух революций, отделенных одна от другой более, чем полувеком. В обоих случаях исходный пункт один и тот же — идея свободной личности, равноправной с другими личностями и подчиняющейся лишь закону как выражению общей воли. Раз каждая отдельная личность свободна, то и народ, как совокупность подобных личностей, должен управляться сам собою. Следовательно, вся рассматриваемая нами политическая программа может быть выражена в трех принципах: личная свобода, бессословное гражданство, народное самоуправление. Это самоуправление осуществляется посредством представительных учреждений, которые делаются на Западе главною целью политической борьбы со стороны защитников индивидуальной свободы и гражданского равенства. Представительные учреждения не были новостью в истории западноевропейского государства, потому что возникли еще в средние века, но между старыми и новыми учреждениями этого характера есть большая разница: средневековое представительство было сословным, в соответствии с сословным строем общества, тогда как представительство новое является, по крайней мере, в теории представительством национальным, общенародным. В истории французской революции можно отметить весьма определенно момент, когда произошла замена одного политического принципа другим. Именно 17 июня 1789 года сословные генеральные штаты превратились в бессословное национальное собрание, и это превращение в истории представительных учреждений было концом одного периода и началом другого, хотя уже раньше английский парламент утратил следы своего сословного происхождения, а начало сословности продолжало еще жить и позднее в немецких представительных учреждениях XIX в. Сословное представительство возможно только в обществе, расчлененном на сословия, но дело именно в том и заключается, что французская революция положила конец сословным привилегиям во имя идеи гражданского равенства. И в этом последнем отношении мы можем указать на дату, когда сразу рухнул весь социальный феодализм, и на его развалинах основано было бессословное гражданство. Как известно, это произошло в знаменитом ночном заседании четвертого августа 1789 г. Решения, принятые в этом заседании представителями французского народа, для социальных отношений имели тот же смысл, какой в политической области получило постановление 17 июня. Впоследствии эти решения вошли в состав конституции 1791 г., которая на первых же строках своих объявляла «бесповоротно уничтоженными все учреждения, оскорблявшие свободу и равенство прав»: «нет больше, читаем мы в этой конституции, ни дворянства, ни пэрства, ни наследственных отличий, ни сословного разделения, ни феодального режима, ни патримониальной юстиции, ни каких-либо титулов, званий и прерогатив, из всего этого возникающих, ни каких-либо рыцарских орденов, корпораций и украшений, для которых требовались бы доказательства дворянства или которые предполагали бы неравенство рождения». Поэтому далее прямо заявлялось., что впредь во Франции будет существовать только одно состояние граждан (1'etatdes citoyens). Мы видели, что аналогичное постановление было включено и в германское уложение 1849 г. Естественными правами всех граждан декларация 1791 г. признавала одинаковое для всех право занимать разные государственные и общественные должности, равномерность распределения между гражданами налогов и общую подсудность одним и тем же уголовным законам.

В это состояние граждан вследствие этого пересмотра вступили во Франции и те общественные классы, которые ранее вообще не считались полноправными гражданами государства и даже были лишены самых элементарных прав свободных людей. В таком положении находилась в дореволюционной Франции почти вся масса сельского населения. Правда, число крепостных здесь было сравнительно с некоторыми другими континентальными странами очень небольшое, но и свободная часть крестьянства все еще продолжала находиться под властью привилегированных землевладельцев духовного и светского звания. Поземельная собственность, находившаяся в руках непривилегированных сословий, тоже не была свободна, так как и на нее распространялись известные права привилегированных землевладельцев. Мало того: неравенство, существовавшее между лицами, переносилось и на самые земли, тоже делившиеся на благородные и подлые. Освобождая личность крестьянина, новый закон вместе с этим освобождал его собственность; установляя равенство между людьми, он установлял равенство и между землями. Вообще нужно сказать, что и другие политические движения с конца прошлого века в большинстве случаев были связаны с историей крестьянского вопроса там, где продолжали существовать феодальные порядки и крепостничество. Окончательная ликвидация этих социальных отношений чисто средневекового происхождения была предпринята в Западной Европе лишь под влиянием событий 1848 г. Это было естественное применение к общественной жизни принципов юридической свободы и равенства перед законом.

Философия естественного права должна была отнестись отрицательно ко всем порядкам и учреждениям, которые не оправдывались перед идеями разума, и с этой точки зрения все исторически сложившееся подлежало отмене, поскольку противоречило новым понятиям о правах личности и о происхождении и задачах государства. Когда французскому национальному собранию пришлось создавать новую административную систему, то в основу деления государства на департаменты были положены не исторически сложившиеся границы провинций, округов, бальяжей и т. п., а чисто отвлеченные принципы геометрии и арифметики: каждый департамент должен был быть по возможности равной с другими величины и иметь, приблизительно одинаковое количество жителей. Это было новым разрывом с историей во имя чисто отвлеченного представления о государстве, в котором все должно быть основано на отвлеченных принципах. Философия естественного права знала только индивидуальную свободу и общегосударственный интерес. Все промежуточное между отдельною личностью и политическим целым с этой точки зрения не могло и не должно было иметь самостоятельного значения. Французские департаменты вышли поэтому совершенно искусственными административными единицами, которые с удобством могли уложиться в систему административной централизации. Отдельная личность, которой не разрешалось создавать общественные союзы корпоративного характера, равным образом оказалась слишком слабою в сравнении прежде всего с государством, как представителем правильно или неправильно понимаемого общего интереса. Принцип личной свободы французская революция применила и к труду, к промышленной деятельности человека. В этой области индивидуум должен был быть свободным, и притом не по отношению к одному только государству. Уничтожая крепостничество, барщину, разного рода стеснения, которым крестьянин подвергался в своей хозяйственной деятельности, революция тем самым освобождала личный труд, но тогдашняя экономическая школа физиократов, опиравшаяся на идею естественного порядка, требовала давно отмены стеснений для свободы труда и промышленности и в области индустрии. Свободе в этой сфере препятствовала старая цеховая организация ремесел, в которой притом начала эксплуатации в значительной мере расшатали старые основы солидарности работников одной и той же специальности. Во имя свободы личности революция не только отменила все цеховые учреждения, но даже и на будущее время запретила устраивать какие бы то ни было ассоциации на почве общих экономических интересов, дабы ни под каким видом старые цехи не могли возродиться к жизни. В таком именно смысле французское национальное собрание издало 14 июня 1791 года специальный декрет. Тогдашние французские законодатели усматривали в возможных попытках основания новых союзов нечто «неконституционное и заключающее в себе покушение на свободу и декларацию прав человека». Представляя этот декрет национальному собранию, докладчик, на котором лежала обязанность подробно мотивировать принимаемое решение, указывал на то, что в государстве не должно быть иных интересов, кроме частного интереса каждого отдельного лица и интереса общего: «никому, говорил он, не дозволяется внушать гражданам какой-то промежуточный интерес и отделять их от общественного дела корпоративным духом», тем более, что корпорации противоречат принципу «свободных соглашений лица с лицом».

Итак, революция знала только отдельную личность и государство и ничего промежуточного между ними. Если можно так выразиться, она атомизировала общество, уничтожив старые общественные союзы, сословия и корпорации и поставив каждого отдельного человека лицом к лицу с другими единичными личностями и с государственною властью, построенною на новом начале. Самостоятельные общественные союзы стесняли личную свободу и мешали проявлению государственного всемогущества; но в них была и другая сторона, а именно солидарная защита общих интересов и соединенных с ними прав: снимая с личности прежние путы, революция отнимала у него и возможность обороняться в союзе с другими. Вот почему в той критике революционного законодательства, которая шла из консервативного лагеря, уже тогда не все было результатом предрассудков и непонимания.

Кроме отдельных провинций, сословий и корпораций, основывавшихся на историческом праве, — хотя бы такого термина тогда и не существовало, — революции пришлось еще иметь дело с организацией, которая ссылалась на право еще высшего порядка, на божественное право. С точки зрения естественного права личности новый режим отнял у католической церкви ее прежнюю власть над обществом, провозгласив свободу совести и равноправность всех исповеданий. Но и в этой области национальное собрание не хотело допустить свободной общественной организации, взглянув на церковь как на чисто государственное учреждение, а на служителей религии как на своего рода общественных чиновников. Таков был именно смысл так называемого гражданского устройства духовенства, декретированного 12 июля 1790 г. И здесь отдельная личность, за которою признавалась свобода совести, но не признавалась свобода религиозного общения, ставилась лицом к лицу с государством, преобразовывавшим по своему усмотрению и в своих интересах внутренние распорядки католической церкви. Таким образом, в данном случае государство не разрушало старой организации, а приспособляло ее к своим целям, хотя вследствие этого ему и пришлось прийти в столкновение с принципом религиозной свободы. Вообще революционные правительства конца XVIII в. охотно расширяли индивидуальную свободу лишь в тех случаях, где она не сталкивалась с государственным интересом (raison d'etat), который тоже обосновывался на идее естественного права. Революция уничтожала старые порядки и учреждения, опиравшиеся на историческом или божественном праве во имя права естественного — которое понималось не только в смысле индивидуальной свободы, но и в смысле государственного интереса. Права и привилегии отдельных местностей, сословий и корпораций приносились в жертву не только личностей, но и государства. Нивелируя общество, государство в то же время его атомизировало, и это не могло не отразиться на взаимных отношениях отдельных классов общества. Мы еще увидим, какое значение получила отмена цехов в той промышленной революции, которая тоже положила свою печать на взаимное отношение социальных классов в XIX столетии.

Нам остается еще решить вопрос о том, какие общественные элементы получили наибольшую выгоду от крушения старых порядков, от введения бессословного гражданства и народного самоуправления. Проиграли, конечно, оба привилегированные сословия — духовенство и дворянство, которые лишились своего господствующего положения в обществе, своих исключительных прав, своей власти над сельским населением и значительной части ранее принадлежавших им земель и доходов. Эти два сословия уже в эпоху просвещенного абсолютизма представляли из себя консервативную оппозицию против задумывавшихся или проводившихся тогда реформ. Между привилегированными и революцией могла быть только борьба, и падение революционного движения необходимо должно было сопровождаться клерикальной и феодальной реакцией. Выиграли от введения новых порядков вообще все непривилегированные, хотя в весьма различных степенях и далеко не в одинаковых отношениях. Непривилегированные сами распадались на несколько классов, различавшихся между собою и в экономическом, и в культурном смыслах. В общем, однако, мы имеем право говорить о двух больших частях нации, из которых одну стали называть буржуазией, другую — народом. Эти два класса были заинтересованы в падении старых порядков, но новые порядки получили для них неодинаковое значение. Наиболее выиграла от революции буржуазия.

В экономическом и культурном отношениях буржуазия при старом порядке уже возвысилась до того уровня, на котором находилось дворянство, но в отношениях юридическом и политическом между обоими классами существовала громадная разница. Зажиточный и образованный буржуа постоянно чувствовал приниженность своего положения и вследствие этого делался горячим противником аристократических привилегий. Падение старого сословного строя ставило буржуазию на верхнюю ступень общественной лестницы, потому что теперь положение человека в обществе определялось не его происхождением, а его имуществом, и прежняя социальная роль замлевладения распространилась на движимое имущество. Все, что при старом порядке могло быть достоянием только одного дворянства, делалось доступным и для буржуазии. Разного рода препятствия, которые существовали в сословном строе для дальнейшего развития социального значения буржуазии, исчезли, и средние классы могли занять первенствующее положение в обществе. Выиграло от революции, конечно, и крестьянство, потому что и с него снимались феодальные путы; однако этот общественный класс благодаря революции получал только возможность вести более человеческую жизнь: буржуазии революция позволяла сделаться общественным классом, крестьянство она только выводила из приниженного положения. Притом и в сельском населении существовали крестьяне-собственники и крестьяне безземельные. Первые выигрывали от уничтожения феодальных прав и церковной десятины, тем более, что это уничтожение было совершено во Франции безвозмездно (не так, как это делалось потом в других странах). Зато положение безземельного крестьянства революция мало чем изменяла. Столь же мало изменила революция положение городских рабочих, хотя, по-видимому, низшие классы городского населения принимали наиболее деятельное участие во всем этом движении, и на них преимущественно опирались вожди французской демократии. Пролетариат, сначала возлагавший большие надежды на революцию, мало-помалу в ней разочаровался и охладел к ней. Это даже было одной из причин начавшейся во Франции реакции, приведшей к владычеству Наполеона. С другой стороны, в самой буржуазии движения, происходившие в пролетариате, вызвали реакционное настроение, которое тоже содействовало установлению Наполеоновского режима. Средние классы общества охотно ниспровергали старый социальный строй, поскольку он был для них невыгоден, но вовсе не хотели поступиться теми выгодами, которые вытекали для них из их экономического положения в новом строе. В разрушении привилегий буржуазия и народ шли рука об руку и действовали солидарно, но когда победа над старым порядком была одержана, обнаружилось, что в понимании свободы и равенства между буржуазией и народом не было полного согласия. Задача буржуазии заключалась в том, чтобы консолидировать сделанные ею приобретения, в народных же массах существовало представление, что совершившееся есть только начало целого ряда новых изменений.

Наше представление о происхождении современного западноевропейского строя было бы неполным, если бы мы ограничились, как это делалось раньше, указанием на общее значение перемен, произведенных в жизни политическим переворотом 1789 г. Одновременно с ним происходила и экономическая, или индустриальная, революция, положившая начало всему новейшему экономическому строю.

Экономический переворот конца XVIII и начала XIX вв.

Экономический переворот, который приурочивается к концу XVIII и началу XIX в., был результатом трех тесно связанных между собою процессов, из которых каждый может быть рассмотрен независимо от других. Одним из этих процессов было образование пролетариата, которое само было результатом обезземеления народной массы. Другой процесс заключался в разложении и падении старого цехового устройства промышленности, препятствовавшего развитию крупного производства. Наконец, третий процесс, — это изобретение машин и введение их в производство. Связь между этими тремя процессами заключается в том, что крупная промышленность могла достигнуть наибольшего развития лишь при существовании большого количества свободных рук при отмене старых установлении, поддерживавших мелкое производство, и при тех новых технических изобретениях, которые выразились, главным образом, в усовершенствованных механических способах, заменивших прежний исключительно ручной труд.

Обезземеление народной массы в Западной Европе имеет свою длинную историю, в которой необходимо различать юридическую и экономическую стороны. В средние века в эпоху полного господства феодализма и крепостнических отношений между крестьянскою массою и землею существовала самая тесная связь. Если крестьянин был прикреплен к земле, то можно сказать, что и земля была прикреплена к крестьянину. Освобождение крестьянина в Западной Европе, начавшееся еще во второй половине средних веков, сопровождалось ослаблением и даже прекращением той юридической связи, которая существовала раньше между сельским населением и землей. Если, однако, свободный поселянин во многих случаях переставал быть собственником или владельцем земли, из этого еще не следовало, чтобы он сразу переставал быть самостоятельным сельским хозяином, хотя бы и на чужой земле в качестве половника или фермера. Мелкое крестьянское землевладение могло сокращаться, и на его счет могла расширяться крупная помещичья собственность, но этот процесс не влек за собою уничтожения мелкого крестьянского хозяйства и замены его крупным хозяйством помещичьего типа, так что крупная поземельная собственность вполне уживалась с мелким крестьянским хозяйством. Но лишь на почве развития крупной собственности на счет мелкого землевладения сделалось возможным и развитие крупного хозяйства за счет хозяйства мелкого, и в этом заключается другая сторона рассматриваемого процесса. Нужно заметить, что юридическое состояние лица и экономическое отношение к земле могли находиться в довольно различных комбинациях. В громадном большинстве случаев процесс обезземеления народной массы шел рука об руку с ее раскрепощением, но возможным было и обезземеление крестьян при сохранении над ними старой помещичьей власти. Такой случай мы наблюдаем именно в Мекленбурге, где в XVII и XVIII вв. в широких размерах происходило обезземеление крестьян, остававшихся, тем не менее, до начала XIX столетия в крепостной зависимости. Юридическое отношение мелких хозяев к обрабатываемой ими земле могло быть также весьма различное, но был ли крестьянин мелкий собственник или чиншевик, половник или денежный арендатор, он был все-таки самостоятельным хозяином, хотя бы даже и не пользовался полными правами гражданства. При замене мелкого хозяйства какого бы то ни было вида хозяйством крупным крестьяне, так или иначе, лишавшиеся участков, на которых они сидели, превращались из самостоятельных хозяев в наемных рабочих, в батраков, которые уже работали в чужих хозяйствах, велись ли последние самими землевладельцами или посторонними предпринимателями, снимавшими у них земли большими участками. Именно обезземеление крестьянства во втором смысле, т. е. в смысле разрыва его хозяйственной связи с землей, главным образом и содействовало образованию пролетариата, без которого не могла бы развиться крупная обрабатывающая промышленность.

В больших или меньших размерах и с большею или меньшею скоростью процесс обезземеления совершался во всех западноевропейских государствах, но нигде он не происходил в таких размерах и с такою быстротою, как в Англии, где уже во времена Адама Смита общество представлялось резко разделенным на три отдельных класса: одним из них были более или менее крупные землевладельцы, так как в то время мелкая крестьянская собственность почти совсем исчезла; другой класс составляли капиталисты, которые, между прочим, в качестве более или менее крупных фермеров вкладывали свои капиталы в сельскохозяйственные предприятия: наконец, вся остальная масса населения состояла почти исключительно из рабочих, живших продажею своего труда, между прочим, и в фермерских предприятиях. К концу XVIII и началу XIX вв. этот процесс в Англии окончательно завершился. Еще за сто лет перед тем, т. е. в эпоху второй революции, Англия была страною, главным образом, земледельческою, но уже в семидесятых годах XVIII в. половина всего населения страны жила в городах, тогда как, например, во Франции в эпоху великой революции городские жители составляли лишь одну четвертую часть всего населения государства. Некоторые стороны этого процесса с особенною резкостью бросаются в глаза. Именно в конце XVIII и начале XIX вв. в Англии издано было множество парламентских актов о так называемом огораживании, посредством которых поступали в пользу лендлордов общинные земли, находившиеся раньше в свободном пользовании сельских жителей. Подобные акты издавались и прежде, но никогда это огораживание не производилось в таких громадных размерах, как на рубеже XVIII и XIX вв.: с 1760 по 1832 г. таких актов было издано более трех с половиною тысяч, и благодаря им лендлорды приобрели без малого семь миллионов акров. Рядом с этим происходили так называемые очистки имений, заключавшиеся в том, что у мелких фермеров по окончании арендного срока отбирались их участки для соединения нескольких мелких аренд в одну крупную или для превращения их в пастбища и искусственные луга.

Другой процесс, содействовавший экономическому перевороту, заключался в падении средневековой цеховой организации промышленности. Пока существовала эта организация, поддерживавшая мелкое производство, развитие крупной промышленности было сильно стеснено. Правда, сами цехи, возникшие еще во второй половине средних веков, переживали в последнее столетие своего существования процесс внутреннего разложения, но пока держались законы, ограждавшие цеховую организацию, она охватывала собою множество производств и самым своим существованием препятствовала развитию фабрик и заводов более крупных размеров. Против цехов в том виде, как они существовали в ХУШ в., раздавались в общем довольно справедливые жалобы, в которых указывалось на то, что эти ремесленные корпорации получили чисто олигархический характер и, вместе с тем, с одной стороны, стесняли свободу труда, а с другой — тормозили технические успехи производства. Новая экономическая школа физиократов по отношению к цехам заняла положение весьма неблагоприятное, и величайший представитель физиократии Тюрго, в бытность свою министром, сделал даже попытку отменить во Франции цеховую организацию промышленности. Около того же времени английский родоначальник политической экономии, Адам Смит, равным образом высказывался в том смысле, что цеховые привилегии нарушают самые священные права личности. Французская революция навеки отменила цехи наряду с другими учреждениями, отжившими свое время, и во всех странах, на которые в конце XVIII и в начале XIX вв. распространилось действие революционного законодательства, эта старинная промышленная организация прекратила свое существование. Уничтожая в 1791 г. прежние ремесленные корпорации, учредительное собрание запрещало, вместе с тем, какие бы то ни было договоры и союзы между «гражданами одного и того же ремесла». После этого препятствия, которые цеховой строй ставил развитию крупной промышленности, исчезли, а запрещения соглашений между рабочими создавали в пользу предпринимателей такие условия найма, при которых труд вполне отдавался в жертву капиталу. В Англии до середины двадцатых годов XIX в. тоже существовали законы, воспрещавшие коалиции рабочих, поскольку последние могли быть вредны интересам предпринимателей, но, с другой стороны, как раз в это время рядом последовательных актов парламент отменил старые законы, которые мешали развитию крупной промышленности и, регулируя взаимные отношения мастеров и подмастерьев, ограждали интересы последних против чрезмерной эксплуатации. Поход против цехов начался и в Германии, где тоже сторонники экономической свободы стали оказывать влияние на законодательство. Например, в Пруссии в 1808—1810 гг. по вопросу о цехах работала особая комиссия, которая доказывала необходимость полной отмены этой системы, ссылаясь при этом на французское законодательство. Одно из королевских распоряжений, вводившее новый промысловой налог, дозволило каждому, купившему известный патент, заниматься тем или другим ремеслом в данной местности без всякой помехи со стороны каких бы то ни было корпораций, вследствие чего принадлежность к цеху для занятия каким бы то ни было ремеслом делалась излишнею, а в следующем году другой королевский указ перенес многие права цехов на представителей полицейской власти, и в силу этого нового закона принадлежность к цеху не приносила ремесленнику никакой особой выгоды. Подобные законы, само собою разумеется, только облегчали во многих отраслях промышленности переход от ремесленного производства к фабричному. Мастера, которые прежде были сами подмастерьями, и подмастерья, имевшие большую или меньшую возможность со временем сделаться мастерами, стали заменяться, с одной стороны, фабрикантами-капиталистами, с другой — наемными рабочими: произошла таким образом социальная дифференциация, и труд был разлучен с орудиями производства. Описанный процесс обезземеления сельской массы создал множество свободных рук, которые и нашли применение в крупной промышленности, после того как падение цехов уничтожило последние преграды для ее развития. Равным образом падение старого цехового законодательства очищало поле и для широкого применения усовершенствованных орудий производства, которые стали изобретаться в громадном количестве в конце XVIII и начале XIX вв. Мы и остановимся на том значении, которое принадлежит в истории экономического переворота введению новых орудий производства, т. е. машин, в разные отрасли обрабатывающей промышленности, в чем и заключается третья сторона рассматриваемой нами индустриальной революции.

В каждой машине мы должны различать, кроме механизмов, передающих движение, механизмы, приводящие всю машину в движение, и механизмы, непосредственно работающие над материалом производства. На самых ранних ступенях технического развития движущую силу представлял собою сам человек или заменявшее его домашнее животное (лошадь, осел, вол), а над материалом обработки оперировали руки самого человека, вооруженные наиболее простыми орудиями. Движущие и работающие инструменты с развитием техники и стали заступать место сил и рук человека. Еще в древности была изобретена водяная мельница, которая впоследствии (сравнительно очень поздно) была применена и к некоторым отраслям обрабатывающей промышленности. В середине XVIII в. была придумана паровая машина и вскоре после этого стала применяться к фабричному производству (1785). Это был целый переворот в истории обрабатывающей промышленности. Водяная сила была, так сказать, прикована к известному месту, зависела от атмосферических условий и не могла быть произвольно увеличиваема, тогда как паровая машина могла быть поставлена где угодно, работать независимо от времен года и от погоды и давать по желанию человека ту или другую силу. Одновременно с этим переворотом обрабатывающая промышленность переживала эпоху изобретения целого ряда механизмов, заменявших собою прежние ручные инструменты. Эти новые орудия, в сущности, исполняли те же работы, какие и ранее производились при помощи старых инструментов, но если прежде рабочий мог действовать только одним инструментом, то машина стала делать то же самое сразу целою массою однородных, а иногда и разнородных инструментов. Подобно тому, как изобретение паровой машины увеличивало во много раз количество той силы, которою прежде пользовался человек в разных производствах, так и это изобретение новых рабочих машин страшно ускоряло процесс изготовления тех или других продуктов. Еще в тридцатых годах XVIII в. была изготовлена первая самопрялка, которая с конца шестидесятых годов стала приводиться в движение водяною силою, замененною впоследствии паром. Около 1770 года другое аналогичное изобретение сделало возможным прясть одновременно несколько нитей. В 1785 году в то самое время, когда в первый раз сила пара была применена к бумагопрядильной промышленности, был изобретен и механический станок для тканья, получивший свой окончательный вид в 1813 году. Новые прядильные и ткацкие машины были наиболее важными изобретениями этого рода, потому что одновременно были придуманы и стали вводиться в употребление и разные другие машины. Этот технический прогресс коснулся точно так же и добывающей промышленности. Собственно говоря, сила пара ранее всего была применена в горнозаводском деле, а потом уже на прядильных и ткацких фабриках. К числу наиболее ранних рабочих машин нужно отнести и столь важную в сельском хозяйстве молотилку, начало которой относится к 1798 году. Сопоставляя между собою приведенные даты, мы видим, что введение машинного производства относится как раз к той эпохе, когда совершилась политическая революция конца XVIII в. Нужно только прибавить, что перечисленные изобретения были сделаны и применены к делу в Англии, которая не испытала на себе переворота, подобного совершившемуся на континенте, и что, наоборот, революционная буря и последовавшие за нею наполеоновские войны только помешали распространению английских механических изобретений вне их родины. Промышленную революцию, ранее всего совершившуюся в Англии, отдельные континентальные страны переживали уже в XIX веке.

Рассуждая теоретически, можно было бы ожидать, что машины, увеличивая силы человека и ускоряя производство необходимых ему предметов, должны были бы оказать только благоприятное действие на жизнь рабочих, которые, по-видимому, могли бы только с радостью приветствовать все эти новые технические изобретения. В действительности вышло совсем не то. Введение машинного производства имело своим следствием сокращение потребности в ручном труде, как будто на сцену явилась масса новых рабочих, лишивших старых рабочих их обычного заработка. Другими словами, машины сделались весьма опасными конкурентами для людей, продававших свой труд, и уменьшили спрос на их работу. С другой стороны, новые технические изобретения создали для рабочих новых конкурентов в лице их жен и детей, которых новые способы производства тоже привлекли к фабричному труду. Раньше рабочая семья содержалась главным образом трудом своего главы, и этим до известной степени определялась заработная плата, но машины, требовавшие от работников не столько физической силы, сколько ловкости и добросовестности, сделали возможным привлечение на фабрики женщин и детей. Во многих случаях предприниматели стали даже оказывать предпочтение этим новым категориям рабочих, которым можно было давать гораздо меньшую плату, чем взрослым мужчинам. Уменьшив, таким образом, спрос на физический труд, машины в то же время поставили его в более неблагоприятные условия и в других отношениях. Во-первых, введение новых механических способов производства повлекло за собою удлинение рабочего времени. Владельцы машин, приобретавшие их за большие деньги, прежде всего хлопотали о том, чтобы эти дорогостоящие орудия производства окупали себя как можно скорее, тем более, что каждая машина делалась негодною к употреблению не только от работы, но и от времени, и что новые усовершенствования в машинах делали желательным наискорейшее извлечение всех выгод из старых машин для замены их новыми. Поэтому фабриканты заставляли машины действовать непрерывно и день, и ночь, сберегая при этом вдобавок значительную часть топлива, раз паровые котлы при непрерывности работ могли не остывать на продолжительное время. Отсюда у предпринимателей явилось стремление к удлинению рабочего времени. В 1770 г. английский рабочий дом, в котором заставляли работать двенадцать часов в сутки, называли домом ужаса, а в 1833 г. парламент устанавливал, как милость, двенадцатичасовой рабочий день для подростков. С другой стороны, новые приемы производства стали требовать от рабочего гораздо большей напряженности и внимания и, следовательно, сделали его труд гораздо более утомительным, а вместе с тем и более однообразным, превратив рабочего как бы в слугу машины, обязанного совершать только одно какое-либо движение руками. Наконец, вследствие введения машинного производства рабочие стали скучиваться в тесных и душных помещениях, в которых обречены были теперь проводить большую часть своего времени, что стало отражаться крайне неблагоприятно на их здоровье и настроении духа. Все эти обстоятельства, вместе взятые, и породили среди рабочих в эпоху введения механических способов производства крайнее озлобление против машин. Нередко случалось, что машины и фабричные здания делались жертвою раздраженных рабочих, и в иных случаях фабриканты ограждали свою собственность от подобного рода нападений, ставя для защиты фабричных зданий и машин настоящие пушки. Это нерасположение к техническим изобретениям конца XVIII и начала XIX вв. отразилось даже и на взглядах некоторых теоретиков, которые готовы были осудить введение машинного производства как явление вредное и потому нежелательное.

Новые способы производства, ранее всего утвердившиеся в Англии, оказали громадное влияние на рост ее национального богатства. Машины во много раз увеличили производительность человеческого труда, и количество вырабатываемых продуктов стало расти с поразительною быстротою. Но у этого явления была и оборотная сторона. Если раньше общество нередко терпело от недостатка нужных ему товаров, то теперь, наоборот, иногда можно было жаловаться на их перепроизводство, которое тоже делалось своего рода злом. Предприниматели изготовляли слишком много какого-либо товара, а потому предложение превышало спрос, и масса товаров оставалась нераспроданною. Это заставляло фабрикантов сокращать свое производство, вследствие чего многие рабочие или оставались совсем без заработка, или должны были довольствоваться уменьшенной платой. С периодами процветания той или другой отрасли промышленности стали чередоваться периоды угнетенного состояния, и каждый раз наступление кризиса вызывало целый ряд общественных бедствий: каждый раз промышленный кризис влек за собою банкротство торговых фирм и банков, ссужавших деньги предпринимателям, закрытие фабрик или сокращение производства в тех фабриках, которые могли продолжать существование, и уменьшение или полное отсутствие заработка. Особенно частыми сделались подобные кризисы в начале XIX столетия, и если раньше представлялась возможность объяснять возникновение подобных явлений обстоятельствами военного времени, то впоследствии, когда в Европе господствовал мир, внешние причины уже не могли отвечать за результаты того, что в сущности вытекало из самых внутренних условий капиталистического производства. Можно даже сказать, что такие кризисы сделались хроническою болезнью английской промышленности после испытанного ею экономического переворота. При господстве мелкой промышленности и ручного труда производство было более равномерным, заработок более постоянным, а теперь прежней устойчивости производства и заработка наступил конец, и постоянные колебания того и другого, конечно, не могли не отражаться самым гибельным образом на материальном благосостоянии рабочих. Статистика самым неопровержимым образом стала доказывать, что в промышленных округах Англии в эпохи кризисов всегда падали цифры браков и вкладов в сберегательные кассы, и, наоборот, поднимались цифры смертности и преступности. Это и весьма понятно, потому что каждый кризис для великого множества рабочих семей сопровождался более или менее полным обнищанием. Нужно прибавить, что промышленные кризисы гораздо легче переживались крупными, нежели мелкими производителями, и вследствие этого, в свою очередь, промышленные кризисы немало содействовали общей победе фабричного производства над ремесленным. Отстаивая свое существование в такие трудные минуты, предприниматели, весьма естественно, хлопотали об удешевлении производства, чего и стремились достигнуть, с одной стороны, уменьшением заработной платы, с другой — введением новых технических усовершенствований в производстве. Последними обстоятельствами, собственно говоря, только усиливалось то действие, какое вообще оказывало введение машин. Кроме того, случалось нередко, что заработная плата, понизившись во время кризиса, затем уже не поднималась до своей прежней нормы. Наконец, каждый кризис оставлял после себя целую массу нищих и бродяг, попадавших в рабочие дома или тюрьмы, которые и удерживали их у себя до нового оживления промышленности.

Такова была сущность индустриальной революции, и таковы были ее непосредственные следствия. Этот переворот содействовал небывалому дотоле развитию обрабатывающей промышленности, но в то же время разделял промышленный класс общества на две резко отличающиеся одна от другой части — на капиталистическую буржуазию и на рабочий пролетариат. Выиграла от этого переворота буржуазия, а рабочие классы оказывались в проигрыше. В этом результате рассмотренного экономического переворота уже таился зародыш так называемого рабочего вопроса, сделавшегося главным социальным вопросом XIX в. и осложнившего собою демократические движения эпохи, вызванные политическим переворотом конца XVIII столетия.

Беглый обзор новейшей европейской истории

На этом мы и остановимся. История XIX в. после венского конгресса так сложна, и это время к нам так близко, что для надлежащего выяснения этой эпохи потребовалось бы гораздо больше места, нежели то, каким мы располагаем в этой книге. Чтобы, однако, все-таки дать в нашем очерке главных эпох новой истории законченное изложение ее событий, мы заключим свой обзор историей и XIX в. в самых общих очертаниях.

Движение, вызванное французской революцией и революционными войнами, улеглось только в 1815 г., когда европейская коалиция окончательно низложила Наполеона I и на венском конгрессе переделала политическую карту Европы. Одновременно с этим началась и повсеместная абсолютистическая, клерикальная и феодальная реакция против всего того, что вошло в жизнь в эпоху Наполеона, революции и просвещенного абсолютизма, равно как против просвещения XVIII в. С этой реакцией, которую поддерживали духовенство и дворянство, вступило в борьбу свободное направление, поддерживавшееся буржуазией и получившее название либерализма. Борьба привилегированных сословий со средним сословием представляет из себя весьма важную сторону социальной истории Западной Европы в XIX в. В то же время подготовлялась почва для обострившейся несколько позднее борьбы между буржуазией и пролетариатом. Пока господствовали привилегированные сословия, у буржуазии и у народа было много общих интересов; но с установлением гражданского равенства и усилением неравенства экономического интересы буржуазии и народа стали расходиться в разные стороны. На этой почве и возник, как мы только что видели, рабочий вопрос, и рядом с либерализмом явилось другое направление, получившие название социализма.

На венском конгрессе был произведен передел границ большей части европейских государств. Россия, отнявшая перед тем у Швеции Финляндию и у Турции Бессарабию, получила большую часть этнографической Польши под названием Царства Польского, которому Александр I дал либеральную конституцию. Австрии достались Венеция и Ломбардия, Далмация, а также Тироль. Пруссия присоединила к своим владениям почти половину Саксонии, шведскую Померанию, Познань и Прирейнскую область. Англия, успевшая в эпоху предыдущих войн захватить немало важных пунктов вне Европы, приобрела Мальту, Гельголанд и протекторат над республикой Ионических островов. У Дании была отнята Норвегия, которую отдали шведскому королю. Голландия была соединена с Бельгией в одно Нидерланское королевство. В Германии, в которой до падения Священной Римской империи насчитывалось около 350 государств, венский конгресс оставил только 36 государств, заключивших между собою союз с постоянным сеймом во Франкфурте-на-Майне. В Италии, кроме Ломбар-до-Венецианского королевства, отданного Австрии, были восстановлены королевство Сардинское, великое герцогство Тосканское, Папская область и королевство Обеих Сицилий, кроме других, менее значительных владений. Вскоре после окончания венского конгресса государи Австрии, Пруссии и России заключили между собою так называемый Священный Союз, к которому пригласили примкнуть и других монархов. Этот союз скоро сделался органом, как известно, международной реакции, после того как в 1820 г. вспыхнули революции в Испании, в королевстве Обеих Сицилий и в Португалии, а в 1821 г. и в Пьемонте, одновременно с греческим восстанием против турецкого ига. Причиною этих революционных движений были крайности реакции и стремление к политической свободе. После Венского конгресса происходили новые съезды монархов и министров в Ахене (1818), в Троппау и Лайбахе (1820 и 1821) и в Вероне (1822). По поручению последних двух конгрессов Австрия вооруженною силою подавила неаполитанскую революцию, а Франция — испанскую, после чего введенные в обеих странах конституции были отменены. В Германии лишь очень немногие из второстепенных государств получили конституционное устройство. Реакция коснулась и Франции, хотя ей и была дана возвратившимися Бурбонами либеральная хартия 1814 г. В 1830 г. крайние реакционеры довели Францию до новой революции, получившей название «июльской». Старшая линия Бурбонов была заменена принцем Людовиком-Филиппом Орлеанским, и вместе с новой династией началось во Франции господство буржуазии.

Июльская революция нанесла первый значительный удар зданию, воздвигнутому венским конгрессом. В августе того же 1830 года вспыхнула революция в Бельгии, и ее результатом было отделение Бельгии от Голландии в особое королевство с весьма либеральной конституцией. Июльская революция отразилась и в некоторых частях Германии, где, однако, не дала особенно важных результатов. То же самое можно сказать и о революционных попытках в Италии. Наконец, июльская же революция была сигналом ко взрыву, в том же самом 1830 г., восстания в Царстве Польском. Польская революция была подавлена, и конституция отменена. Времена июльской монархии характеризуются, кроме продолжения прежней политической борьбы между реакцией и либерализмом, развитием социальных и национальных стремлений. Буржуазная монархия во Франции вызвала против себя сильную республиканскую и демократическую оппозицию, в которой все более и более важное значение стали получать экономические требования рабочего сословия. Когда во Франции в 1848 г. произошла новая революция (февральская) и во второй раз в этой стране установилась республика, это политическое движение получило прямо социалистический характер. После этого новые социальные идеи стали приобретать более широкое распространение.

С другой стороны, в 40-х гг. с особенною силою стали обнаруживаться стремления национальные, выражавшиеся в желании раздробленных национальностей получить политическое единство (итальянцы и немцы) и в желании национальностей угнетенных добиться самостоятельности (мадьяры и славяне). В некоторых случаях это сопровождалось культурным возрождением к новой жизни национальностей, которые отстали в своем развитии от других народов.

Благодаря соединению политических стремлений с социальными и национальными, почти во всех западноевропейских государствах февральская революция 1848 г. вызвала целый ряд политических движений, принявших весьма грозный характер. В отдельных немецких государствах (между прочим, в Австрии и в Пруссии) также вспыхнула революция (мартовская), которая скоро охватила собою всю Германию, причем сделана была неудавшаяся, впрочем, попытка политического объединения Германии с общеимперским парламентом. В Пруссии, однако, после этого была введена конституция (1850). Особенно сильно революцией 1848 г. была потрясена Австрия, которой, по-видимому, предстояло даже разложиться на свои составные части. Волнения происходили и в Вене, и в Праге. Одновременно с этим произошло восстание в Ломбардо-Венецианском королевстве, и на помощь к нему явился король Сардинии, уже начавший стремиться к объединению Италии. Наконец, восстали и венгры, задумавшие совершенно отложиться от династии Габсбургов. Только взаимная антипатия разноязычных подданных Австрии и русская помощь спасли монархию Габсбургов от крушения.

Начало 50-х годов повсеместно было ознаменовано сильной реакцией. Во Франции республика не удержалась, и, опираясь на реакционные элементы нации, президент республики, Наполеон Бонапарт, совершил 2 декабря 1851 г. государственный переворот, который ровно через год повлек за собою и восстановление французской империи. Ломбардо-Венецианское королевство снова находилось в полной власти Австрии. Сделанная было в Риме попытка установления республики тоже была подавлена (1849), одновременно с усмирением и венгерского восстания. В Германии в 1850 г. были оставлены все планы национального объединения на конституционных началах.

Эпоха второй империи во Франции была временем преобладания этого государства в международных отношениях. Вскоре после восстановления империи, Франция в союзе с Англией, Турцией и Сардинией вела войну против России, известную под названием Восточной или Крымской войны (1853—56). Желая отвлечь внимание нации от внутренних дел блестящими внешними предприятиями, Наполеон III решился, еще в союзе с Сардинией, вмешаться и в итальянские дела. В 1859 г. вспыхнула война между Сардинией в союзе с Францией, с одной стороны, и Австрией — с другой, и окончилась полным поражением последней. Австрия должна была отказаться от Ломбардии в пользу Франции, уступившей ее Сардинии. Это было первым шагом к дальнейшему объединению Италии. В 1860 г. итальянские волонтеры под начальством Гарибальди овладели Сицилией и Неаполем, которые вместе с частью Папской области вошли в состав нового Итальянского королевства, к которому еще ранее присоединились Тоскана, Парма и Модена. Наконец, в 1861 г. сардинский король Виктор-Эммануил П принял официально название короля Италии и собрал в Турине первый общеитальянский парламент. После этого Итальянскому королевству оставалось только овладеть Венецианскою областью, томившеюся под властью Австрии, и остатком папских владений с Римом. И то, и другое совершилось в непродолжительном времени, на этот раз в тесной связи с другим политическим объединением, именно с объединением Германии.

Уже в 1848 г. по вопросу об объединении Италии резко обозначилось соперничество между Австрией и Пруссией, как двумя самыми крупными немецкими государствами. В 1864 г. обе эти державы вели войну с Данией, у которой они отняли два герцогства — Шлезвиг и Голштинию, но из-за управления этими землями между Пруссией и Австрией возникла война. Пруссия, гораздо ранее подготовившая объединение Германии на почве экономических интересов так называемым таможенным союзом, сумела заручиться содействием Франции и Италии. Война была непродолжительна. Пруссия напала на германских союзников Австрии и захватила Ганновер, Гессен и Саксонию, после чего нанесла решительный удар и самой Австрии. Желая отделаться от войны с Италией, Австрия уступила Венецию Франции для передачи ее Италии. Результатом войны 1866 г. было исключение Австрии из германского союза. Пруссия получила Шлезвиг и Голштинию, Гессен-Кассель, Ганновер и Нассау. Германский союз распался, и вместо него Пруссия организовала Северо-германский союз с общим парламентом. причем южно-германские государства тайно примкнули к этому союзу, обязавшись помогать ему войсками в случае какой-либо войны. Это подготовило дальнейшее объединение Германии под прусской гегемонией. Что касается до Австрии, то она в 1867 г. превратилась в дуалистическую Австро-Венгерскую монархию, и обе ее половины получили теперешнее конституционное устройство. В 1870 г. Франция, завидовавшая успехам Пруссии, объявила этой последней войну, в которой потерпела самую решительную неудачу. После того, как Наполеон Ш попал под Седаном в плен, в Париже произошла революция, результатом которой было провозглашение республики. Пользуясь этим, Италия заняла Рим и положила конец светской власти пап. В начале следующего 1871 г. была провозглашена Германская империя под главенством прусского короля, принявшего титул императора германского, и новая империя получила общую конституцию. Франция лишилась Эльзаса и Лотарингии и должна была уплатить громадную контрибуцию. Германия сделалась первенствующей европейской державой, стремясь в то же время охранять свою гегемонию посредством союзов (союз трех императоров — австрийского, германского и русского — в 70-х гг., и тройственный союз Германии, Австрии и Италии с 80-х гг.). Грозное положение, занятое новой империей, привело, в свою очередь, к теперешнему франко-русскому союзу.

Во второй половине XIX в. в Западной Европе окончательно восторжествовали конституционные порядки, которые стали вводиться и в новых государствах восточной половины Европы, возникших путем освобождения от турецкого ига (Греция, Румыния, Сербия и Болгария). В той же второй половине XIX в. особенно важное значение получил социальный вопрос. В 60-х годах сделана даже была попытка организации международного союза рабочих. В связи же с социальным движением стоит восстание Парижа весною 1871 года, известное под названием коммуны. В настоящее время во многих западноевропейских парламентах рядом со старыми партиями существуют и партии рабочих.

В истории восточной половины Европы обращают на себя в XIX в. внимание войны, которые Россия вела с Турцией, и постепенное разложение когда-то грозной Оттоманской империи. Уже в XVIII в. возник так называемый восточный вопрос, история которого тесно связанна с историей России. Православное население Турецкой империи давно смотрело на Россию как на свою будущую освободительницу. В XIX в. началось освобождение турецких христиан. В самом начале столетия произошло восстание сербов, которые по бухарестскому миру (1812 г.) между Турцией и Россией получили внутреннюю автономию. В 1820 г. началось греческое восстание, которое, благодаря заступничеству России, Англии и Франции, окончилось образованием теперешнего Греческого королевства (1830) с конституционным устройством. Этот результат был достигнут только благодаря войне России с Турцией, и вместе с тем улучшено было положение Молдавии и Валахии, поставленных к Порте в простые даннические отношения. Все это сильно ослабляло Турцию. В 1831 г. египетский паша задумал было не только отложиться от Порты, но даже отнять у нее часть азиатских владений, и тогда султана спасло только заступничество России, которая стала пользоваться особым влиянием в Константинополе, к крайнему неудовольствию западных держав. В 1853 г. Франция и Англия даже предприняли войну против России в защиту Турции. Между тем христианские подданные Порты продолжали все более и более волноваться. В 1875 году произошло восстание в Герцеговине и Боснии, а в следующем году Сербия и Черногория объявили Турции войну, за которою последовала новая русско-турецкая война 1S77—7S гг. Результатом ее было то, что Румыния и Сербия (ныне оба королевства) были признаны независимыми государствами, и кроме того создано было в вассальной зависимости от Турции княжество Болгарское, а на юг от него автономная провинция под названием Восточной Румелии (теперь фактически соединенная с Болгарским княжеством). Одновременно с этим Босния и Герцеговина были переданы в управление Австрии, которая, таким образом, будучи вытеснена из Италии и Германии, получила своего рода вознаграждение на Балканском полуострове. Освобождение турецких христиан и образование из них новых государств имело своим результатом развитие на Балканском полуострове культурной жизни и проникновение в эти страны европейской цивилизации (между прочим и западных политических форм).